Когда на партийной группе был поставлен вопрос о характере работы в профсоюзах, нашелся только один член РСДРП, который заявил, что вовлечение рабочего класса в политическую борьбу потерпело окончательное поражение в революции 1905 года. Рабочие не поддержали его. Мы, как и все большевики, повели упорную кампанию против создания легальной рабочей партии и созыва «рабочего съезда». И большевики в этой борьбе победили, сохранив пролетарскую революционную партию, которая привела рабочий класс к победе.

Как ни старались мы соблюсти конспирацию, наша работа все же привлекла внимание полиции. Правда, полиция не добралась до партийной группы, но допросила двух профсоюзных активистов.

— Вы что это там за собрания устраиваете?

— Мы никаких собраний не устраиваем, только иногда собираемся по делам нашей страховой кассы.

— Знаем мы эту кассу… Кассиры какие нашлись! Смотрите, заметим что — скрутим.

Никаких последствий этот полицейский допрос за собой не повлек, и наша партийная работа продолжалась по-прежнему. Мы только стали осторожнее.

В апреле, когда я уже закончил установку киноаппаратуры и потешал непритязательных обывателей Большого Токмака обрывками старых картин, кино посетил один из помощников пристава. После окончания сеанса он ушел вместе с хозяином. Меня немного встревожил этот визит. Я связал его с недавним допросом наших профсоюзных активистов. «Значит, полиция не успокоилась», — подумал я.

Нужно сказать, что к тому времени наша партийная работа значительно развернулась, группа окрепла. Шла подготовка рабочих к предъявлению администрации завода требований о заключении коллективного договора.

Когда я закончил следующий сеанс, у выхода из кино меня встретил хозяин. Он сказал, что помощник пристава подробно расспрашивал обо мне и взял у него мой паспорт.

Я сделал вид, что меня мало трогают заботы полиции о моем паспорте, а сам подумал о том, как бы получить хоть немного денег.

— Вы дайте мне денег, я хочу одежонку кое-какую купить.

— Сколько за мной накопилось?

— Рублей тридцать, кажется.

— Вот вам пока двадцать рублей.

Оповестив товарищей о создавшемся положении, я в ту же ночь покинул Большой Токмак, оставив полиции фальшивый паспорт. В Симферополе я сделал доклад о проведенной работе, получил явку и отбыл в Одессу, надеясь закрепиться там на более или менее длительное время.

Паспорт, который мне дали в Симферополе, не был надежным, о чем симферопольцы меня предупредили. Это значило, что я должен вести себя так, чтобы не попасть в руки полиции при первой же прописке.,

На явочной квартире в Одессе мне сказали:

— Товарищ, если у вас с паспортом не все в порядке, не вздумайте прописываться. Проверка приезжающих идет тщательная.

Значит, нечего было и думать осесть в Одессе.

Поселили меня у двух девиц, посещавших фельдшерские курсы. Здесь я пробыл недолго. Девицам померещилось, что за их домом ведется наблюдение, и они всполошились. Тогда меня поместили на одну из землечерпалок: «Народ там свой, прописки не требуется, может, и на работу устроишься».

Одесская организация РСДРП была разгромлена, и большевики напрягали все усилия, чтобы наладить партийную работу. Большевики еще держались на Пересыпи, но в порту были разгромлены. Этим воспользовались меньшевики и начали закреплять там свои позиции.

Большевики решили восстановить свое положение в Одессе и провести в правление союза портовых рабочих своего представителя. Вопрос о выборах правления союза обсуждался на партийном собрании городского района. Меньшевики на этом собрании преобладали. Мы выставили большевистскую кандидатуру. Меньшевики стали возражать. Нас поддержала группа рабочих-грузин. Но меньшевики все же были в большинстве и провели своего представителя. Но зато мы обнаружили в Одессе большевистскую грузинскую группу, усилив таким образом свои силы.

На одной из землечерпалок я, к моей великой радости, встретил двух рабочих с керченского землечерпательного каравана, активно участвовавших в забастовке. Они меня сразу узнали.

— Малаканов! Откуда?

— Здравствуйте! — ответил я. — Да не кричите, пожалуйста!

Оба спохватились:

— Экие мы остолопы… Забылись с радости-то! Ну, ничего, никто не слышал. Как тебя кликать-то?

— Кудрявцев. А вы как очутились здесь?

Товарищи отвели меня на бак землечерпалки и рассказали обо всем, что произошло в Керчи в мое отсутствие.

Рабочий комитет керченских портовиков просуществовал, оказывается, два года. Администрация не раз пыталась разогнать комитет, но рабочие горой стояли за него, грозили забастовкой.

— Но вот провели мы в комитет одного из активнейших ребят — Ткаченко. Да ты, верно, помнишь его: он часто выступал. А как попал Ткаченко в комитет, так и пошла разноголосица. Работа ослабла. Администрация узнала, что у нас согласия нет, и начала помаленьку увольнять то того, то другого. Так и до нас двоих добрались. Комитет распался… Провокатором, что ли, Ткаченко был; так мы его и не раскусили…

Вынужденные покинуть Керчь, оба машиниста переехали в Одессу и поступили на землечерпалку.

— Вы в партии? — спросил я.

— А как же!.. С того времени, как ты ввел нас, мы и состоим в партии. Все поручения выполняем. Нам и тебя поручили устроить, только мы не знали, что это ты. Живи теперь у нас…

Целый месяц я пробыл в Одессе и не смог никуда поступить на работу. Одесские большевики всячески старались помочь мне найти заработок, но тщетно. В конце концов решили, что оставаться в этом городе мне не следует. Я уехал из Одессы.

В бесплодных поисках работы я побывал в Екатеринославе, в Ростове-на-Дону, но устроиться там не удалось. Жесточайший экономический кризис того времени парализовал всю экономику страны. Попасть на заводы, выбрасывающие рабочих сотнями на улицу, было почти невозможно.

Ростовский комитет РСДРП решил направить меня в Царицын. Дали мне явку, купили билет. Я простился с товарищами, прошел пешком до ближайшего разъезда, сел на поезд и уехал.

Дорогой я думал: «Если не удастся осесть в Царицыне, поеду в Сибирь, в родные места».

В Царицыне даже и не пытались устроить меня на работу. Ее не было нигде. Дали мне явку в Самару и посадили на пароход.

Когда в самарской партийной организации узнали, что я хочу пробраться в Сибирь, товарищи стали меня отговаривать.

— Чего несет тебя туда нелегкая? Ехал бы за границу.

— Нет. За границу не поеду. Что я там буду делать? Языков я не знаю.

— В партийную школу поступишь, научат.

— Нет, не поеду. Я люблю быть среди рабочих, поработаю еще здесь. Не все же охранники меня знают. Укроюсь.

— Ну ладно, езжай в свою милую Сибирь. Может, еще на Урале понадобишься.

Но на Урале было то же, что и по всей России. Уфимский комитет направил меня в Челябинск. Здесь мне дали явку в Иркутск. Из Иркутска я отправился в свое родное село Оёк повидаться со стариками.

Потемневшая избушка совсем покосилась. Отец словно онемел, увидев меня. Он что-то хотел сказать, но не мог и молча протянул ко мне руки. Мать заволновалась:

— Кто это? Отец, отец, кто это?

Я обнял отца, потом подошел к матери… Такое не опишешь…

Мать ощупывала меня и глядела на меня своими невидящими глазами. Слезы катились по ее щекам. Отец суетился и ворчал:

— Ну что ты, что ты, старая! Радоваться надо, а ты плачешь…

А у самого слезы по лицу, по бороде катятся, он то и дело смахивает их рукавом рубахи.