Бедно, голодно доживали старики свои дни. Старшие дочери помогали им: давали немного муки или печеного хлеба. Иногда брат присылал денег. Я старикам не помогал. Живя на нелегальном положении, связи с ними поддерживать не мог.

Пробыл я у стариков сутки.

— Когда теперь приедешь? — тревожно спрашивали они, провожая меня. Помощи они не просили.

Иркутск в то время был пересыльным центром. Множество политических каторжан и ссыльных томились в иркутской тюрьме, а оттуда их направляли на каторгу и в якутскую ссылку.

Некоторым политическим ссыльным удавалось закрепиться и легализоваться в Иркутске. Это были главным образом представители буржуазной интеллигенции, отказавшиеся от политической деятельности.

В Иркутске существовало конспиративное паспортное бюро, которое снабжало бежавших из ссылки паспортами. Иркутская городская организация была по преимуществу меньшевистской. Но в иркутском депо и в железнодорожных мастерских на станции Иннокентьевская, в пяти километрах от Иркутска, были две довольно сильные большевистские группы.,

Первым моим делом было закрепиться в Иркутске. На квартире я временно устроился у брата Степана.

Вскоре мне удалось поступить электромонтером на городскую электростанцию. Получив постоянный заработок, я подыскал себе квартиру и законспирировал ее.

В иркутском железнодорожном депо большевистской группой руководил бежавший с Урала рабочий-токарь. Партийная кличка его была Павел. Уже пожилой человек, он имел хорошую большевистскую закалку. Группа в депо была небольшая, из восьми человек, но она организовала вокруг себя значительное число молодежи. Работа в депо и в Иннокентьевской была поставлена неплохо, большевики вытесняли меньшевиков. Шло восстановление партийной организации, укреплялись ее политические позиции. Велась борьба с ликвидаторскими идеями, которые меньшевики старались привить рабочей массе.

Партийная группа депо имела связи с военным гарнизоном, однако партийной работы там не велось. Однажды у Павла я застал офицера. Павел познакомил нас. Офицер, по национальности грузин, служил в полку, расположенном в военном городке.

Мне поручили ознакомиться с положением в гарнизоне и взять на себя руководство военной работой. Сговорились с офицером, что он свяжет меня с членами партии — военными.

Положение солдатской массы в то время было тяжелое. После разгрома революции царское правительство установило в войсках жесточайший, террористический режим. Не допускалось ни малейшее нарушение дисциплины. Целыми днями солдат гоняли по плацу, чтобы им после этого «никакие мысли в голову не лезли».

Действительно, пропагандистскую работу среди солдат было вести весьма трудно по той причине, что они к вечеру так изматывались на муштре, что не в силах были воспринимать что-либо серьезное. Партийцев в гарнизоне было немного, всего шесть человек, и среди них два офицера. Впоследствии партийная группа увеличилась до двенадцати человек.

При первом же знакомстве с гарнизоном я убедился в том, насколько политически выросла солдатская масса за революционные годы. Это были люди, уже видевшие революцию в городах, видевшие крестьянские бунты, разгромы помещичьих имений, а иные и сами в них участвовали. Солдаты интересовались общественно-политической жизнью страны, перспективами новой революции. «Солдат стал другой, — думал я, — и никакой муштрой реакция не загонит его в первобытное рабское состояние».

Одной из трудностей, встретившихся нам при развертывании партийной работы, был недостаток литературы. Ограничиваться докладами и лекциями было невозможно: спрос на правдивое печатное слово был огромный.

Нелегальной литературы было очень мало. Доставка нашей большевистской литературы из-за границы была сопряжена с чрезвычайными трудностями.

У солдат возникла мысль издавать нелегальную солдатскую газету. Для этого нужна была типография. Имевшейся небольшой типографией владели меньшевики. Они не соглашались предоставить ее нам. «Газеты не выпустите, а типографию провалите», — говорили они.

В связи с расширением нашей работы все больше и больше чувствовалась нужда в газете. Решили экспроприировать казенные деньги и купить на них типографию. Подготовку этого дела взял на себя офицер-грузин. По его плану двое солдат во главе со мной должны были напасть на одно почтовое отделение в тот момент, когда в нем будут значительные суммы.

Однако нас постигла неудача. Мы опоздали на несколько минут; деньги были увезены, и нам досталось лишь оружие и несколько паспортных книжек.

Эта неудача сильно осложнила нашу работу. Вся тайная полиция была поставлена на ноги. Пришлось ограничить нашу подпольную деятельность. Полиции удалось установить, что в нападении участвовали переодетые солдаты. Это сразу же отразилось на режиме в казармах. Работу среди солдат пришлось на время свернуть.

Генерал-губернатор требовал от охранки и жандармов энергичного розыска. Немного спустя мы опять начали налаживать прерванную работу. Однажды, возвращаясь из военного городка, я попал в засаду и был арестован. Это произошло 10 августа 1910 года.

Посадили меня в новый одиночный корпус, в камеру № 1.

Одиночка была просторная, с небольшим окном под потолком. Снаружи окно закрыли густой железной сеткой, поэтому в камере царил полумрак.

Тюрьма, как и весь Иркутский уезд, была на военном положении. Пользуясь этим, администрация укрепляла тюремный режим.

Кормили весьма скудно; Передачу с воли мне не разрешали, и я долгое время жил впроголодь.

Недели через две меня вызвали к следователю. Он приготовился писать протокол допроса.

— Вас обвиняют в нападении на почтовое отделение. Расскажите, как было дело.

— Что вам рассказать?

— Это дело вами было организовано?

— Да.

— Ну, вот и расскажите, как было дело.

— Я все сказал, говорить больше нечего.

Следователь рассеянно почесал подбородок, потрогал жесткий воротничок и, уставившись на меня, спросил:

— Больше ничего не скажете?

— Ничего.

— Только дело затянете. Обстоятельства известны, свидетельские показания точны.

— Меня это не интересует.

— Уведите подследственного, — приказал он надзирателю.

Я вернулся в камеру. В мое отсутствие там был произведен обыск. Никаких результатов он не дал, потому что ничего запретного у меня не было.

Однажды какой-то арестант подозвал меня к «волчку» и, опасливо оглядываясь на надзирателя, дежурившего в другом конце коридора, сунул мне в «волчок» тонкий и длинный сверток.

— Это с воли. Спрячь под печную обшивку.

С этими словами он закрыл «волчок» и ушел. Я развернул сверток. В нем оказались две стальные пилки. Записки никакой не было. Кто прислал эти пилки? Кто арестант, передавший их мне? Пилки — вещь весьма нужная в тюрьме, но странность их появления меня смущала. Администрации устраивать провокации с пилками смысла не было. Впрочем, возможно, что местный тюремный провокатор решил выслужиться перед начальством. Такие случаи бывали в тюрьмах. Я решил «подвести» провокатора. Прятать пилки за обшивку печи я не стал, а взял хлебный мякиш, размял его до клейкости и прикрепил их к нижней плоскости железной рамы, к которой была прикована койка. После поверки к моей одиночке подошел надзиратель и долго смотрел на меня в «волчок». Потом, как бы предупреждая меня, проговорил:

— За окном часового поставили.

Поведение надзирателя усилило мои подозрения насчет провокации.

В эту ночь надзиратель почти не отходил от моей одиночки, то и дело заглядывая в «волчок», как будто хотел убедиться, что я действительно еще в одиночке.

На следующий день меня вызвали к врачу. Он наблюдал за мной, так как из-за плохого питания у меня начал развиваться туберкулез.

Когда я вернулся, меня посадили в другую камеру.

— В чем дело? — спросил я надзирателя.

— Обыск идет, — ответил он коротко.

Обыском руководил сам начальник тюрьмы. Нашли они пилки или нет, я так и не узнал. Мою камеру закрыли, а меня оставили в другой. Впоследствии выяснилось, что пилки были переданы с воли, но попали в руки провокатору-уголовнику, который мне их вручил и сейчас же донес начальству.