Меня очень заинтересовало, почему надзиратель предупредил меня, что под окном поставили часового. Я стал внимательно присматриваться к надзирателю. Решил для пробы спросить его, чем был вызван обыск у меня.

— Пилки у тебя искали… Арестант донес начальству. Он говорит, что тебе их с воли передали. Сознался, что сам передавал, а пилок-то не нашли. Крутят его теперь.

Я подумал, что, пожалуй, можно попробовать через надзирателя связаться с братом. Спросил его, не передаст ли он брату записку от меня. Записку он взять отказался, но на словах передать согласился. Я дал ему адрес брата и словесное поручение. Просьбу мою надзиратель передал и, к моей радости, принес привет от рабочего-токаря Павла. Оказывается, он искал через брата связи со мной. Надзиратель сказал еще, что на мое имя есть письмо с Капцала, которое брат постарается переслать.

Капцал — это гора километрах в сорока от Иркутска. Никто мне с этой пустынной горы письма прислать не мог. Я решил, что это ключ к шифру, и стал ждать шифровки. Так началась моя связь с волей. Стены секретной камеры оказались проницаемыми.

Инспектором восточносибирских и забайкальских каторжных тюрем был в то время бывший врач Александровского каторжного централа Гольдшух. Это был тип гнусный: трусливый и мстительный. За время пребывания в иркутской тюрьме мне пришлось выдержать с ним тяжелую борьбу.

Начальником тюрьмы был некто Дмитриев, человек ленивый, неохотно входивший в мелочные дела тюрьмы, передоверивший ее своему старшему помощнику Шеремету, полному, молодому еще человеку с круглым белым лицом, узкими зеленоватыми глазами, со здоровыми кулачищами. Шеремет ненавидел тюремное население, «закручивал» тюремный режим так, что даже громко разговаривать не разрешал. При нем карцеры всегда были полны.

Вторым помощником был Магуза. Тонкий, подтянутый, с внешностью интеллигента, с пенсне на носу. К арестантам он относился с высокомерной брезгливостью. Политических ненавидел и, где можно, делал им пакости. Со мной Магуза вел упорную и полную издевательства борьбу.

Был еще третий помощник — Хомяков, человек пожилой, невысокого роста, лысенький, с седыми усами и добродушным лицом. Он старался, по возможности, облегчить мое положение.

У калитки внутреннего двора стоял надзиратель. В его обязанности входило открывать и закрывать калитку и следить за гуляющими арестантами. Когда входило начальство, он вытягивался, брал под козырек и тоненьким голосом кричал:

— Смирна-а-а! Шапки долой!

При этом высоко задирал голову, вытягивал шею и привскакивал. Если кто-либо из гуляющих не снимал шапки, он подбегал, срывал ее с головы арестанта и отбрасывал в сторону.

Борьба моя с тюремщиками началась с первых же дней заключения. Первое столкновение произошло со старшим надзирателем на поверке. Когда дежурный открыл дверь и крикнул: «Встать на поверку!», я не поднялся с койки. Старший надзиратель потребовал, чтобы я встал. Ничего не отвечая, я продолжал лежать.

— Не давать ему завтра горячей пищи.

На следующий день я питался хлебом с водой. Старший еще несколько раз пытался меня таким же образом «усовестить», но из этого ничего не получилось, и он оставил меня в покое.

Появился на поверке старший помощник начальника тюрьмы Шеремет. Надзиратель крикнул свое обычное «встать на поверку!» Я сидел у стола лицом к двери и смотрел на Шеремета.

— Ты почему не встаешь?

— Не тычь, скотина!

Шеремет, опешив от резкости моего ответа, покраснел, как рак, и вышел из камеры. После поверки пришли надзиратели и увели меня в карцер. В карцере было темно. Нащупав стену, я сел на пол. Ежась от сырости и холода, просидел всю ночь.

На следующий день открылась дверь, и в карцер буквально влетел еще один обитатель.

— Здрас-сте, если кто есть.

— Здравствуйте. С прибытием.

— Ага! Есть живая душа! Значит, живем! Махры нет?

— Нету. За что попал?

— Шеремет, стерва. Шапку не снял. Между прочим, я ни перед кем не снимаю, а для удобства и сплю в шапке. Гуляю, а Шеремет ко мне: «Почему шапку не снимаешь? На сутки в карцер!» — «Ну, — думаю, — задам же я тебе!» — и такое ему сказал, что он привскочил от неожиданности. «На двое суток его!» Надзиратель меня за рукав тащит, а я ему еще крепче… «На трое суток его!» А у самого пена на губах. Я ему еще, а он брызжет пеной. И так, пока до карцера шли, я ему на семь суток карцера ругательств наговорил… Что-то у тебя здесь темно, свету бы надо…

— Электричество забыли сюда провести.

— А ты за что здесь?

— Шеремету почтения не оказал.

— Узнаю. Политика. Ну, давай свет добывать. Соль есть?

— Есть, кажется, — я подал ему деревянную коробку с солью.

— Давай, поддержи меня, тут вентилятор есть. Сейчас свету добудем.

Он стал мне на плечи и насыпал соли в вентилятор. Проникавшие по трубе сверху лучи света упали на соль и отразились на потолке. Стало сразу светло. Лиц нельзя было различить, но фигуры были видны. Теперь можно было ходить по карцеру, не натыкаясь друг на друга.

— Вот тебе и электричество.

В карцере мы питались хлебом, посыпая его солью и запивая водой.

Пришелец оказался словоохотливым. Скоро я узнал, что он окончил Технологический институт и был начальником железнодорожной станции. Привлечен к суду за подделку денежных документов. Матерился он виртуозно, чем приводил в восхищение уголовную шпану. Хвастал, что он первый картежник в тюрьме.

Вечером на поверку явился второй помощник начальника, Магуза. Мы оба лежали и на окрик надзирателя не поднялись. Магуза посмотрел на нас и брезгливо процедил сквозь зубы:

— Тоже, интеллигенты…

И, ничего больше не сказав, вышел.

На следующий день пришел третий помощник — Хомяков. Увидев меня, он обратился к старшему надзирателю:

— Как же его в общий карцер посадили? Ведь он изолирован? Немедленно перевести в одиночку.

Меня вывели из карцера и водворили на место. Не проходило недели, чтобы у меня не отнимали матраца, горячей пищи, не закрывали наглухо щитом окна, превращая одиночку в карцер.

Администрация тюрьмы решила прекратить «вольную» прогулку заключенных и заставить их гулять по кругу, запретить разговоры на прогулке.

Я от прогулки отказался. Администрация на мой протест никакого внимания не обратила. Я написал записку с призывом ко всем заключенным бойкотировать круговую прогулку. Бойкот против круга был такой формой протеста, что я допускал возможность присоединения к нему не только политических, но и уголовных.

Записка побывала во всех камерах тюрьмы. Политические отказались от прогулки по кругу. Прекратили прогулку и уголовные. Целую неделю пустовали тюремные дворы: не выходил ни один человек.

Администрация стала нервничать. Попробовали выгонять силой из общих камер, провоцировали на скандалы. Задались целью оторвать от бойкота уголовных. Начали их таскать в карцеры, лишать горячей пищи. Уголовные скоро сдались. Держались одни политические. В отношении политических администрация уступила, и они стали гулять по кругу, но не цепочкой, а «вольно».

Я решил по кругу не гулять. Когда меня выпускали, я ходил из угла в угол по маленькому дворику. Меня сейчас же тащили обратно в одиночку. Потом махнули рукой, и я ходил по дворику, как мне нравилось.

Однажды открылась дверь моей одиночки: впустили нового жильца. Вошел высокий, хорошо сложенный детина, с энергичным бритым лицом, одетый, как и я, в арестантское платье.

— Здравствуйте! — приветствовал он меня громким басистым голосом. — Шевелев Михаил! А ваша фамилия Никифоров? Я слыхал в конторе.

Без особого удовольствия я наблюдал, как он раскладывал арестантскую постель в углу одиночки.

— Вам неприятен мой приход? — спросил он. — Не в моей власти выбирать здесь квартиру.

— Нет, ничего. Устраивайтесь. Вы ведь только что с воли?

— Да, прямым сообщением. Нигде не задерживали… А вот оконце у вас — с сеткой. Это плохо.