Лето в Сибири короткое. В течение трех месяцев земледелец должен успеть посеять, вспахать пары, с половины июля приступить к покосу, а с половины августа— к жатве.

Особенно малы сроки для посева озимых. Опоздание на три-четыре дня может повлечь за собою гибель урожая от ранних заморозков.

Сибирское лето хотя и короткое, но очень жаркое: хлеба созревают быстро. Работать в сибирскую жару мучительно: зной изнуряет, к тому же мошки и оводы — «гнус», как называют их сибиряки, — одолевают людей и скотину. Жатва начиналась в половине августа, иногда с двадцатых чисел этого месяца и кончалась к октябрю, часто при снеге.

После уборки урожая наступало время праздников. Справляли свадьбы, шумно праздновали рождество. Арендатор винного склада Прушак и кабатчики наживались вовсю… Рождественские праздники изобиловали драками, нередко кончавшимися убийствами.

После рождества мужики уходили в извоз.

Извозное дело в условиях суровой сибирской зимы чрезвычайно трудное. Только кряжистый сибирский мужик мог преодолевать тысячеверстные пути при тридцати-сорокаградусных морозах, при вьюгах и губительных снежных буранах. В пимах или броднях, в собачьих или козловых дохах, смотря по достатку, похлопывая мохнатыми рукавицами, шагали возчики рядом с тяжелыми возами, подталкивая их, когда дорога шла в гору, помогали лошадям.

В те времена зимою по большим дорогам Сибири просторные постоялые дворы были всегда переполнены обозниками. Содержатели постоялых дворов обязаны были иметь большие запасы кормов по цене, договоренной с подрядчиками извозов, иметь запасы спирта.

Мужики, задав лошадям корму, входили в избу; хозяин со стаканом и четвертной бутылью встречал возчиков у дверей. Отряхиваясь от снега, мужики сбрасывали дохи, отрывали от усов и бород ледяные сосульки, истово крестились и, принимая из рук хозяина стакан спирту, залпом выпивали. Потом подходили к хозяйке.

— Здравствуй, хозяюшка! Обогреться с морозцу…

— Милости просим, — кланялась хозяйка. — Прошу штец горячих отведать. Приутомились, поди?

На столе уже стояли огромные глиняные муравленые миски с горячими щами, от которых поднимался вкусный пар. Ели много. Много пили чаю, а потом ложились вповалку прямо на полу.

Ранним утром, напившись чаю, мужики запрягали лошадей, и обоз, вытянувшись черной лентой по белому снегу, уходил в дальний путь.

В извоз шли обычно мужики зажиточные и середняки, имевшие двух-трех лошадей. Беднота нанималась к кулакам.

Наша семья жила бедновато. Отец имел одну лошадь, одну корову, пару свиней. Мать разводила кур, гусей. Земли мы имели три десятины; две были под посевом, третья — под паром. Накоплялись большие недоимки по налогам, большая задолженность общественному магазину, где брали зерно на семена. Задолжал отец и кулакам. Своего хлеба хватало только до весны.

Домик наш был старенький, кособокий, как будто поклонился кому-то, да так и застыл. Мать любила чистоту: часто мыла пол и посыпала его желтым песком. На окнах стояли цветы. В переднем углу — почерневшие иконы.

Зимою, по вечерам, мы всей семьей сидели у очага, в котором горели смолевые поленья. Очаг освещал и обогревал избу. На огне варился ужин.

Отец в молодые годы не любил заниматься сельским хозяйством. Молодость он провел в тайге, на золотых приисках, весь заработок пропивал. Домой обычно приезжал гол и бос.

Проживет отец дома год-полтора — и опять в тайгу! На приисках он нажил ревматизм да страсть к водке.,

Старших детей мать воспитывала одна. Когда она женила старшего моего брата Григория, жить стало легче. Но вскоре нашу семью постигло несчастье Григорий повез в Иркутск двоих пассажиров; они в лесу убили его и угнали лошадь.

Осталось нас четверо: старшая сестра Пелагея, за ней Наталья, за Натальей Степан, за ним я. Мне тогда было два года. Отец еще бродил по тайге. Сестры на зиму уезжали в город, нанимались в прислуги. Дома с матерью оставались Степан да я.

Мать сама пахала землю, сеяла хлеб. Уезжая в поле, она оставляла дома меня со Степаном. Он стерег дом и возился со мной. Мать вечером возвращалась, приводила в порядок хозяйство и кормила нас, проголодавшихся за день. Когда у нас кончался свой хлеб, мать шла к богатому соседу и занимала под отработку каравай печеного хлеба. Мы тянулись к хлебу, как галчата. Мать давала каждому по куску, садилась на скамью и долго плакала.

Когда отец совсем вернулся домой, жить стало легче. Мать стала меньше плакать, а Степан начал ходить в школу.

В восьмидесятых и в начале девяностых годов главным деревенским начальством были заседатели. Они соединяли в своем лице и судебную и полицейскую власть в округе; судьбы крестьян были в их руках.

Заседателями чаще всего назначали отставных военных капитанов. Такой капитан в отставке был заседателем и у нас. Он много пьянствовал, по своему округу разъезжал на обывательских тройках. Делами занимался мало; только изредка учинял суд в волостном присутствии и отправлял осужденных в губернскую тюрьму. За неуплату недоимок или за невыполнение повинностей крестьянина, по решению заседателя, тут же пороли розгами, а потом отбирали у него последнюю скотину. Так как недоимщиками всегда была деревенская беднота, то бедняков чаще всего и пороли.

Волостные власти были в полном подчинении у заседателя: он мог сместить в любое время и старосту и старшину; мог даже арестовать того и другого. Он «казнит и милует», — говорили о нем волостные власти. Поэтому заседателя старались «ублаготворить» всем, что в силах была доставить ему деревня.

Волостным старшиной в то время был у нас кулак-богатей Данило Егорович Даниловцев. У старшины в степи паслись табуны лошадей, ему принадлежало до сотни десятин земли, которую обрабатывали батраки. Хозяйство вели сыновья Даниловцева, а сам он посвятил себя «опчественным» делам и уже несколько лет ходил в старшинах.

Были в селе еще два крупных кулака: Толстиков Михайло и Артемьев Иван. Толстиков владел большими участками земли и занимался торговлей. Он считал себя образованным человеком и вел знакомство с губернскими властями. Половина односельчан была у него в неоплатном долгу. Не только беднота, но и середняки чувствовали его тяжелую руку. Крестьяне говорили:

— Зацепит тебя Михайло коготком — и не вывернешься…

Иван Артемьев занимался только сельским хозяйством. Он был хитер: не обирал должника до нитки. Поэтому круг его клиентов был шире, чем у других богатеев, беднота доверчивее относилась к нему. В долг он давал без процентов — под отработку. Это обеспечивало ему на лето рабочую силу.

В кругу этих мироедов и пьянствовал заседатель. Они спаивали начальство и его именем творили всяческие незаконные дела.

Другой крепко спаянной компанией были кабатчики во главе с владельцем «склада вина и спирта» Потапом Ильичем Прушаком, прозванным крестьянами Прусиком.

То, чего не успели заграбастать у бедноты мироеды — торговцы и ростовщики, забирали кабатчики. За «косушку», за «шкалик» водки они брали одежонку, бродни, хомуты, тележные колеса — все, что имело хоть какую-нибудь ценность.

Винный склад и кабаки считались принадлежащими крестьянам нашего села — общественными. Каждый год эти заведения сдавались с торгов в аренду «сидельцам».

Торги эти происходили так. В ильин день, после обедни, Прусик выкатывал из подвала бочонок водки, ставил его посреди двора и настежь отворял ворота склада. Мужики в это время выходили из церкви.

Ильин день бывал обычно теплый, погожий. Прусик в новых сапогах и чесучовом сюртучке, сняв с головы фуражку, кланялся, приглашая мужиков «ради ильина дня» выпить чарочку. Мужики, предвкушая выпивку, весело здоровались с Прусиком.

— Что это, Потап Ильич, по батюшке именины справляешь?

— Прошу откушать хлебного. Не побрезгуйте…

Мужики разглаживали бороды и, как бы делая одолжение Потапу, шли к бочонку. Прусик суетился возле мужиков, стараясь залучить более влиятельных. Фалды его чесучового пиджачка раздувались и открывали кругленький животик, украшенный серебряной цепочкой.