По соседству со мной сидели какие-то молодые люди, по три человека в камере. Кто они и за что арестованы, мне долго не удавалось узнать. Надзиратель на мой вопрос ответил: «подследственные».

Прожить в одиночке мне, по-видимому, предстояло продолжительное время. Поэтому к установленному для меня режиму я отнесся с философским спокойствием, занявшись продумыванием пройденного мной революционного пути.

На второй день заключения меня посетил прокурор. Он рассеянным взглядом осмотрел одиночку и пробурчал: «Имеете ли претензии?» Эта формула вводила в заблуждение многих, полагавших, что прокурор всерьез интересуется претензиями. Я ничего не ответил.

Перед поверкой вошел надзиратель, поставил на стол табуретку, взобрался на нее и начал колотить тяжелым молотком по решетке.

— Зачем вы это делаете? — спросил я.

— Для порядка, чтобы в исправности была.

После поверки надзиратель крикнул на весь коридор:

— На молитву-у-у!

Камеры притихли. Высокая фистула прорезала тишину, и тюрьма нестройными голосами затянула «отче наш». Пели врастяжку, не торопясь; кто-то пустил причудливую игривую трель, и в «отче наш» зазвучали совсем не молитвенные нотки.

Я лежал на койке и слушал. Надзиратель открыл «волчок», посмотрел на меня, но ничего не сказал. Молитва кончилась. Надзиратель подошел к одной из уголовных камер и строго проговорил:

— Психа, опять трели пускаешь! В карцер захотел?

— Глядеть мне на тебя тошно, — задорно ответил «психа».

Камера загоготала. Надзиратель плюнул и отошел.

Уголовные с любопытством спрашивали меня:

— За что сидишь?

— За бродяжничество, — отвечал я.

— Политика, должно быть, — не верили они.

Появление в тюрьме каждого нового человека вносило некоторое оживление. Интерес к новому обитателю не угасал, пока тюрьма не узнавала всю его подноготную.

С тех пор мы с лезгинами стали неразлучными друзьями.

К стр. 199

Ко мне интерес был повышенный. Я был закован, изолирован — значит, за мною числилось что-то особенное. Некоторые арестанты пытались поговорить со мной через «волчок», но надзиратель пресекал эти попытки.

Начальник тюрьмы особого рвения к службе не проявлял. Наиболее живым и деятельным из тюремного начальства был старший надзиратель. Ловкий плут, он сумел забрать в свои руки всю хозяйственную часть и распоряжался ею бесконтрольно. Коридорных надзирателей в нашем коридоре было двое. Они дежурили по очереди. Оба — люди старые, много послужившие в различных тюрьмах России. Одному из них, Арутяну, было лет семьдесят пять. Начальника он не боялся. Уголовные хорошо изучили Арутяна и использовали его в своих интересах.

Второй надзиратель был украинец — жирный, трусливый и злой. Прозвище ему дали — Галушка. Этого прозвища он терпеть не мог.

Галушка со всем тюремным населением был в постоянной ссоре. Уголовные досаждали ему:

— Галушка, за что ты всю жизнь в тюрьме просидел?

Молчит Галушка.

— Это он от семейного счастья. Жена у него такая благодать, что ему в тюрьме лучше…

— Геть вы, подлюги, позатыкай глотки!

Жена — это было самое «больное место» Галушки. Он выпивал, и она за это ему житья не давала. Когда он приходил домой пьяный, она его била. Уголовные это знали и подтрунивали над ним. В таких случаях Галушка неподвижно сидел на своем табурете, и никакие мольбы и ругань уголовных, никакие просьбы пустить в уборную не помогали.

Лениво текла тюремная жизнь, еле двигались ожиревшие надзиратели.

Наступила весна. Деревья во дворе тюрьмы покрылись зеленью, зацвела акация. Приближался май. Я думал о том, как мы в тюрьме отметим первомайский праздник. Утром Первого мая, как только началась общая поверка, я запел:

Вихри враждебные веют над нами…

Песню подхватили голоса из соседних одиночек. Старший надзиратель растерянно заметался от одной одиночки к другой.

— Нельзя петь! Замолчите! Начальник может услышать!.. Эй, ты, корова! Что смотришь?

Галушка, испуганный окриком старшего надзирателя, тоже засуетился, но бестолку. Вольные песни неслись по тюрьме. Это была чудесная демонстрация молодых, непокоренных сил, запертых в каменных клетках, закованных в цепи и окруженных злобными врагами.

Запыхавшись, прибежал начальник тюрьмы. Открылась дверь моей одиночки.

— Малаканов, что вы орете? Будоражите тюрьму! Встаньте! Как вы смеете лежать, когда перед вами начальник?

Не обращая внимания на волновавшегося начальника, я продолжал петь. Начальник беспомощно развел руками, выскочил из одиночки и начал метаться по соседним камерам.

— Замолчите! Всех в карцер засажу! Зови надзирателей!

Прибежали надзиратели. В камерах началась возня. Пение продолжалось с прежней силой. Я тоже пел, прислушиваясь, не начинается ли избиение, готовый крушить окна и двери.

С одной камерой надзиратели справились: уволокли двоих в карцер. Мы продолжали петь. Начальник кричал на Галушку:

— Шляпа ты, а не надзиратель! Кто первый начал петь?

Растерявшийся Галушка только сопел.

— Кто начал, спрашиваю?

— В первой камере начали, ваше благородие.

В мою камеру ввалилась толпа надзирателей.

— Встать! — крикнул начальник.

Я продолжал лежать и петь.

— Тащи его!

Надзиратели бросились на меня. Я вскочил с койки и стряхнул с себя двоих надзирателей. Несколько раз пытались они навалиться на меня, но я отбрасывал их. Наконец Галушка бросился мне под ноги. Меня свалили, скрутили руки и поволокли в карцер. Он был уже заполнен. Меня решили посадить в другой. Старший побежал в контору за ключом, а меня положили на землю посредине дворика. Я продолжал петь.

Приволокли еще двоих. Старший надзиратель принес ключ, и нас всех заперли в тесной грязной клетушке. Мы снова запели дружным хором. Песню подхватило несколько женских голосов из камер, расположенных рядом с карцерами.

В карцере нас троих продержали три часа. За это время я хорошо познакомился со своими молодыми товарищами.

Мы недоумевали, почему нас так быстро освободили. Потом узнали, что начальнику влетело от прокурора за то, что он соединил арестованных вместе, нарушив режим следственной изоляции. Напуганный начальник приказал вернуть нас на свои места.

Группа меньшевиков и эсеров, сидевшая в «политическом дворике», не поддержала нас Первого мая. Оттуда не раздалось ни одной революционной песни. Наша демонстрация вызвала среди них раздражение. Начальник указывал на меньшевиков и эсеров как на пример «разумных людей».

Однажды, проснувшись утром, я обнаружил на своем столе маленький букет полевых цветов. Я был удивлен и обрадован. Цветы, видимо, недавно были брошены в камеру через окно. Я знал, что рано утром на наш двор выводят гулять женщин. «Должно быть, они и бросили», — подумал я. Развернув букетик, я обнаружил в нем маленькую записочку: «Петр, привет тебе от «Молодой гвардии», а цветы — от меня. Мы видели вашу майскую демонстрацию, и все восхищены. Мы также пели, когда вы пели в карцере. Серафима».

Это была сестра двух школьниц, состоявших в молодежной организации «Молодая гвардия», когда я работал на керченском землечерпательном караване.

Вскоре, в августе 1908 года, надо мной нависла грозная опасность. В Крыму был убит начальник крымской охранки — жандармский полковник. Стрелявший в жандарма был ранен в ногу, но сумел скрыться. Крымская охранка в убийстве полковника почему-то заподозрила меня. В керченскую тюрьму приехала специальная комиссия, которая, не учиняя мне никакого допроса, произвела тщательный осмотр моего тела. Внимание комиссии привлекли два пятна на моей ноге ниже колена.

— Несомненно, была рана, но, видимо, очень давно, — доложил комиссии врач, осматривавший меня.

О причинах этого расследования комиссия мне ничего не сообщила. Только один из членов комиссии, как бы невзначай, спросил: