Когда я очнулся, узбек радостно закивал мне и побежал к калитке, зовя кого-то. В калитку вошел полицейский. «Ну, — думаю, — пропал!»

Полицейский приблизился ко мне.

— Ага, проснулся! Солнышко-то, оно здесь того, сердитое!

Я не понимал, в чем дело, и с удивлением смотрел на полицейского.

— Чего ты, как чумной смотришь? Удар с тобой был солнечный, вот что. На, смотри, все ли деньги

Полицейский подал мне кошелек, где было рубля полтора денег, и паспорт, за судьбу которого я особенно боялся.

— Чайханщик сказал, что ты очумел, и сдал мне твой бумажник. Три дня ты валялся. Часто здесь это бывает. Иные не выдерживают, в больницу увозим. А ты выдержал. Голова, значит, крепкая. Из Красноводска, что ли?

— Из Красноводска.

Я дал полицейскому двадцать копеек, поблагодарил его. Он ушел на свой пост. Я попросил у хозяина чаю. Молодой узбек быстро принес мне чайник, пиалу и круглую лепешку.

Я с удовольствием выпил весь чай и съел лепешку. Попросил узбека оставить за мной место под карагачем, а сам пошел осматривать Ташкент и искать работу. Ташкент поражал меня своими контрастами. Новый, город — с его особняками и дворцом и Старый город — с дувалами и минаретами, чадрами, тюрбанами и верблюдами. Старый город — древний, таинственный, настороженный. В нем — узкие переулочки, кривые, извилистые, как тропы в лесу; глухие заборы и дома без окон на улицу. На крышах домов, как привидения, появляются женщины в чадрах и смотрят на вас сквозь черные волосяные сетки.

Пробродив безрезультатно по Ташкенту несколько дней, я зашел на хлопкоочистительный завод Юсуфа Давыдова, затерявшийся в узких улочках Старого города. Тут я поступил на сборку только что полученных новых хлопкоочистительных машин. Проработал я у Юсуфа до рождества. За это время мне удалось установить связь с ташкентской партийной организацией. Был два раза на собраниях у железнодорожников.

Я заработал немного денег и решил перебраться в Самару, чтобы там прочно осесть. Перед самым отъездом, когда я был в городе, в моей квартире произвели обыск. Меня предупредила об этом дочь рабочего, с которым мы вместе жили. Расчет я уже получил и, не медля ни минуты, пошел в комитет, где мне дали явку в Самару, и отправился прямо на вокзал, не купив даже необходимой одежонки. Поехал, в чем был на работе: в летних чувяках, засаленных брюках и таком же засаленном пиджаке. Хотя был уже конец декабря, но в Ташкенте зимы совсем не чувствовалось.

Когда мы подъехали к Аральску, я понял, какую совершил ошибку, не купив себе одежды.

В Самаре я слез с поезда и пошел на явочную квартиру. Мороз обжигал меня, как огонь. Прохожие с поднятыми, покрытыми инеем воротниками удивленно оглядывались на меня.

Хозяйка явочной квартиры сначала испугалась меня, потом принялась отогревать. Особенно пострадали мои уши и ноги. Ноги пришлось оттирать снегом.

Самарцы приодели меня и устроили на работу в техническую контору по установке электромоторов. Народу в конторе было немного. Мы с пожилым монтером работали на установке лифта в гостинице. Работать в одиночку, без связи с массой рабочих, мне не хотелось. Товарищи попытались устроить меня в железнодорожные мастерские, но, как ни старались, ничего не вышло: не могли достать справки о благонадежности. Меня опять потянуло в Крым, к грузчикам и портовым рабочим.

На мою радость было получено от Центрального Комитета партии указание направить работников в Севастополь. Мне предложили поехать в распоряжение Крымского комитета РСДРП. Я с радостью согласился.

В Симферополе меня устроили на электростанцию Шахвердова, поручив вести работу среди местных рабочих.

В Крымском комитете я встретил новых, незнакомых мне людей. Здесь было уже два провала. Были обнаружены склады оружия, раскрыта типография. Всех прежних членов комитета арестовали. Организация только начала восстанавливаться.

Однако в Симферополе я долго не продержался, хотя работу среди городских рабочих уже немного наладил. Однажды я был неожиданно схвачен на улице. Квартиры, а также места моей работы охранка не выследила. Меня настиг агент керченской охранки, знавший меня в лицо. При допросе я не указал ни моей квартиры, ни места работы. Паспорт находился в конторе электростанции, и я назвался по-старому Петром Малакановым. Под этой фамилией я не был прописан, и квартиру мою обнаружить не удалось. Меня сейчас же перевели в симферопольскую тюрьму и заковали в кандалы. Я спросил начальника тюрьмы, почему меня заковывают.

— Вы бежали из места заключения. Заковываем вас по предписанию прокурора.

Так впервые я оказался в цепях.

Я был заключен в подвальную одиночку. Окно с толстой решеткой — высоко под потолком, наравне с землей. Я видел ноги прогуливающихся арестантов.

Кто-то заглянул в окно и спросил:

— Как ваша фамилия?

— Малаканов, — ответил я.

Так у меня завязались связи с заключенными.

Через две недели меня вызвали в контору, передали военному конвою и с партией арестантов отправили в Керчь. Путь наш лежал через Феодосию. В феодосийской тюрьме нас встретили сурово. Перед нашим прибытием был совершен из этой тюрьмы побег, причем было убито шестнадцать человек тюремной стражи.

Когда мы пришли в тюрьму, с моря дул сильный ветер, шел мокрый снег. Во дворе тюрьмы всех нас раздели догола и держали голых и босых на обледенелой земле. Потом стали по одному направлять в помещение тюрьмы. Я вошел первый, согнувшись и поддерживая цепь рукой. Как только я перешагнул порог тюрьмы, на меня посыпались удары прикладами. Сбили с ног. Я поднялся — меня опять начали бить. По лестнице в верхний этаж меня волокли, как куль с мукой, и втолкнули в камеру.

Так одного за другим «обработали» всех, приведенных в тюрьму вместе со мною. Все были в крови. У меня шла кровь носом и горлом, из ссадин на голове сочилась кровь. На ногах кандалами была содрана кожа.

Я с трудом поднялся и лег на голые нары.

Вскоре принесли нашу одежду и бросили в камеру. Одеваться никто не мог, все лежали. Попросили пить. Арестанты, раньше нас запертые в этой камере, дали нам воды.

— Ну и разделали же вас!.. — проговорил кто-то из арестантов.

В феодосийской тюрьме мы пробыли две недели. Били нас за это время два раза.

Наконец меня вызвали с вещами в контору, и я отбыл в пароходном трюме из «гостеприимной» Феодосии к месту своего назначения, в керченскую тюрьму.

В керченской тюрьме меня встретил ее начальник Вольский, старик с седой раздвоенной бородой. Он прочел открытый лист, где предписывалось держать меня в одиночном заключении.

— Ну вот, извольте, куда я вас дену? У меня вся тюрьма забита. Вы, что же, и от меня будете убегать?

— Не сейчас, отдохну немного.

— Ну нет, от меня не удерете. Пахомов! Освободить камеру номер первый и поместить в нее Малаканова!

Новый 1908 год я встречал в тюрьме. Наступление реакции после подавления первой русской революции усиливалось. Тысячи революционных рабочих и крестьян были расстреляны и повешены. Особенно жестоким преследованиям подвергались большевики. Царские ищейки искали Ленина, который жил тайно в Финляндии. Они хотели расправиться с вождем революции. Ленину с опасностью для жизни удалось перебраться за границу в декабре 1907 года. А через три месяца в Баку был арестован товарищ Сталин и отправлен в ссылку.

Большевики ушли в глубокое подполье, занялись перестройкой своих рядов и определением тактических задач, диктуемых новыми условиями борьбы. Перед большевиками встала практическая задача пересмотра методов революционной работы в тягчайших условиях победившей реакции и при возросшем политическом сознании широких народных масс.

Большевики, направляемые Лениным и Сталиным, уверенно шли по революционному пути, по пути организации, подготовки широких масс рабочих и крестьян к новой революции.

Одиночка, куда меня, закованного «в кандалы, поселили в керченской тюрьме, оказалась мрачнее симферопольского подземелья. Пол камеры был асфальтовый, стены на высоту человеческого роста выкрашены черной краской, потолок сводчатый, под потолком — небольшое окно с толстой решеткой, дверь снаружи и изнутри обита железом, железная койка прибита к стене, деревянный стол, табуретка и неизменная параша в углу — вот все «убранство» моего нового жилья. Коридорный надзиратель перенес к моей одиночке свой столик и табурет. Тюремный страж свирепо набрасывался на арестантов, пытавшихся заглянуть в «волчок» моей камеры.