— Как ваша фамилия?

— Малаканов, — ответил я.

Больше ничего не спросив, комиссия уехала.

— Скажите, пожалуйста, что это за люди и что им от меня нужно? — спросил я начальника тюрьмы.

— Это эксперты. Подозревают, что вы убили жандармского полковника. Завтра будет предписание отправить вас в Севастополь. На ноге у вас обнаружены признаки ранения.

Я задумался. Ясно, что если я не дам удовлетворительного объяснения, откуда появились пятна на моей ноге, меня вздернут за милую душу, особенно при моем «бродяжническом» положении.

На следующий день начальник тюрьмы объявил мне, что я с ближайшей партией буду отправлен в Севастополь. Вдруг у меня блеснула мысль. Я обратился к начальнику:

— Скажите, пожалуйста, когда произошло убийство жандармского полковника?

Начальник, подумав, ответил:

— Это, по-моему, было в феврале…

— В феврале? Так ведь я в это время уже сидел у вас в тюрьме.

— Надо проверить…

Начальник пошел в контору и через несколько минут вызвал меня.

— Действительно, убийство произошло в феврале, а вы в то время находились в моей тюрьме.

Отправку в Севастополь отменили. Опасность для меня миновала.

Следствие по моему делу тянулось медленно. Следователь, молодой, видимо, только что со студенческой скамьи, не спешил.

— Как ваша настоящая фамилия? —спрашивал он.

— Малаканов.

— Но из дела видно, что это не настоящая ваша фамилия.

— У меня другой нет.

— Вы назвали село, которое не существует.

— А вы поищите, может быть, окажется.

Следователь ушел.

Через несколько дней я получил с воли записку: «Найди родных, могут послать на опознание». Подписи не было. Я понял, что кто-то из нашей партийной организации связался со следователем и ищет путей моего освобождения. Возможность пойти на опознание была соблазнительной, и я решил попробовать.

Я начал переговоры с товарищами. Решено было использовать родственные связи рабочего севастопольского порта Мишустина, близкого товарища и односельчанина одного из заключенных. Мишустин уже несколько лет не был в родных местах. Родственники не знали, жив ли он. Говорили, что я на него похож, и если послать фотографию, то родные могут принять меня за него. Мои товарищи составили подробное письмо с поклонами всем родным и знакомым. Я переписал это письмо и стал ждать ответа.

Время тянулось медленно. Опять приехал следователь и учинил мне допрос, более настойчивый, чем в первый раз.

— Ну что, надумали?

— Ничего не надумал. Думать вам поручено, вы и думайте.

— Придется вам в арестантских ротах четыре года попариться.

— Ну что ж, теперь много народу, по вашей милости, по российским тюрьмам парится.

Следователь, подумав немного, сказал:

— Вы все же открыли бы родных-то…

— Злы они на меня, не признают…

Следователь, подавляя улыбку, проговорил:

— А вы попробуйте.

На этом допрос окончился. Из поведения следователя я убедился, что через него с воли тянется ко мне невидимая нить. _;

Скоро пришло письмо от «родных». Старики подробно описывали, какую радость доставило им письмо, и горевали, что сын их попал в тюрьму. Это письмо взволновало меня, как будто оно действительно было от родных. Эту ночь я не спал. Картины воли, новой работы волновали меня до утра. Необходимо было изучить состав всей моей «родни». Товарищи прислали мне список вместе с подробным описанием села. Прошло немало времени, пока я все это усвоил.

Тогда я послал начальнику тюрьмы заявление, что хочу видеть следователя. Дня через три он приехал.

— Здравствуйте. Что скажете нового?

— Хочу открыть вам мою фамилию.

— Да? Слушаю.

— Моя фамилия — Мишустин. Зовут меня Иваном.

Следователь вынул из папки бланк протокола.

Я подробно ответил ему на вопросы о моей родословной. Следователь с удовлетворением закончил протокол и дал мне подписать. Ничего больше не сказав, он ушел. Я не особенно верил в возможность освобождения и не волновался.

Весна кончилась, наступил июнь.

Хороши в Крыму летние ночи! Небо темное, бездонное, природа безмолвна, и это безмолвие так торжественно и величаво, что вслушиваешься в него, ждешь чего-то необычайного.

В одну из таких ночей я стоял на столе у окна камеры и через решетку всматривался в темное небо. Голубоватые звезды шевелили своими короткими лучами. Тишина стояла необычайная, лишь изредка нарушала ее наводящая тоску перекличка часовых: «Слу-у-у-ша-ай!»

Вдруг кто-то негромко и грустно запел:

Как дело измены, как совесть тирана, Осенняя ночка темна.

Темней этой ночи встает из тумана Видением мрачным тюрьма.

Кругом часовые шагают лениво;

В ночной тишине то и знай,

Как стон, раздается протяжно, тоскливо: «Слу-у-у-ша-а-ай!»

Раздался хриплый голос надзирателя:

— Эй, ты! Довольно! Распелся там!

Песня внезапно оборвалась.

Очарование было нарушено. Я лег на жесткую койку.

Прошел месяц. Меня опять вызвал следователь.

— Вашу фотографию родные признали. Необходимо выяснить еще некоторые вопросы. Вы прошлый раз не указали, что у вас есть дядя. Как его зовут?

«Э-э! Чтоб он провалился, этот самый дядя! Чорт его знает, как его зовут!»

Надо было, однако, что-то ответить.

— Есть один дядя, которого я с малых лет не видел и почти не знаю его, а зовут дядю Александром, кажется…

— Андреем, — пробурчал следователь себе под нос.

Он равнодушно перелистывал дело. Я стоял, как провинившийся школьник, и ждал, в какой ядовитой формуле следователь выразит мой провал.

Но он неожиданно заявил:

— Вашу личность можно считать установленной. Еще одна формальность, и обвинение вас в бродяжничестве будет снято, вы будете переданы политическому следствию.

— Какая еще формальность? — спросил я.

— По закону мы должны предъявить вас вашим родным для личного опознания. Для этого надо послать вас на родину. Заявлений у вас ко мне не имеется?

— Нет, не имеется.

Следователь ушел. Меня отвели в одиночку, а на следующий день вызвали к старшему надзирателю.

— Ну, бродяга, давай расковываться, — сказал он.

Кандалы были сняты. Когда я пошел, то почувствовал неудобство: мускулы ног, привыкшие поднимать тяжесть кандалов, действовали с той же силой, и когда я делал шаг, ногу как будто подбрасывало. Но я ликовал: «Нет цепей!» Сняли с меня и арестантскую одежду, выдали мое заплесневевшее на складе одеяние. Я почувствовал себя почти на свободе. Начальник тюрьмы предложил мне перейти в «политический дворик», но я попросил до отсылки оставить меня в одиночке. Мне не хотелось расставаться с молодежью. Теперь я имел возможность общаться с нею свободно. Надзиратель мне не препятствовал.

С воли прислали мне явку в Харьков и три рубля.

В конце сентября я был отправлен с очередной партией арестантов в тульскую тюрьму, так как «мое» село находилось в Тульской губернии. В открытом листе значилось: «Следует для удостоверения личности». Приписки «склонен к побегу» уже не было. Это сильно облегчало мое положение.

Во дворе феодосийской тюрьмы нас встретила толпа надзирателей. Началась «приемка». Раздевали догола, прощупывали все швы одежды. Старший надзиратель спросил:

— Куда идешь?

— Домой, для удостоверения личности.

— За что был арестован?

— Паспорт потерял. Арестовали на облаве.

— Кучко, принимай!

Я начал было одеваться, но сейчас же получил затрещину и свалился на землю.

— Иди так… в камере оденешься!

Я схватил свое барахлишко. Не утерпел, оглянулся на старшего и бросил:

— Зверье!

Ударами меня свалили на землю. Надзиратели били меня сапогами. Но я, сжав зубы, молчал и лежал, не двигаясь.

— Тащи его! — крикнул старший.

Меня схватили за руки, поволокли вверх по лестнице и впихнули в пересыльную камеру. Вслед за мной бросили и мою одежонку. Я встал, оделся, вымыл холодной водой окровавленное лицо. На боках было несколько кровоподтеков, на виске — кровавая рана.