Однажды, возвратившись из города в пекарню, я выгрузил на скамейку газеты и несколько брошюр. Углубившись в чтение газеты, я не заметил, как в пекарню вошел командир экипажа контр-адмирал Нилов. Матросы не ожидали «высокого» посещения и не успели предупредить меня. Нилов подошел ко мне, потрогал за плечо. Взглянув на вице-адмирала, я как ошпаренный вскочил и вытянулся в струнку.

— Как твоя фамилия? — спросил Нилов.

— Никифоров, ваше превосходительство! — ответил я громко и отчетливо.

— Ты что же это не встаешь, когда начальство входит?

— Виноват, ваше превосходительство. Увлекся чтением.

— Чтением? А что ты читаешь? Э-э, почему у тебя столько газет! Откуда они?

Адмирал потыкал тростью в пачку газет и вопросительно посмотрел на меня. «Врать надо», — мелькнуло у меня в голове.

— Накопились, ваше превосходительство. Печи ими подтапливаю и на прикурку тоже…

— А что это за книжки? Откуда?

— Из нашей библиотеки, ваше превосходительство.

— А за что тебя в пекарню послали?

— Выпил лишнее, ваше превосходительство.

— Ну, врешь! За это в пекарню не посылают. Наскандалил, наверное?

Я промолчал.

Нилов, оглядев пекарню, ушел.

— Вот дьявол! И как его занесло к нам? — удивлялись пекари.

Вице-адмирал иногда выходил из своих апартаментов и прогуливался по внутреннему плацу, по двору. В пекарню он никогда не заглядывал.

— Как ведь подобрался-то, никто и не заметил.

Нилов был близок ко «двору». Положение дел в экипаже его мало интересовало. Единственное, что могло его обеспокоить, — это недовольство им со стороны кого-либо из великих князей, числившихся офицерами при экипаже. Восстание на яхте тревожило его только с точки зрения того, как отнесется к этому «его величество». Когда на «Полярной звезде» все улеглось, он быстро забыл все свои тревоги.

Так, обнаружив «непорядок» в пекарне, он поинтересовался только формальной стороной дела. Это и спасло меня. Все же я боялся, как бы моя «штаб-квартира» не провалилась. Но командир, видимо, о своем посещении пекарни забыл. Наша работа опять вошла в свою колею.

Напряжение в столице нарастало. Совет рабочих депутатов, руководимый меньшевиками, не делал никаких шагов к укреплению своей власти. Эта нерешительность нервировала рабочих. В то же время и правительство выжидало. «Чашки весов» продолжали колебаться. Так прошел весь ноябрь и половина декабря.

Однажды товарищ Николай вызвал к себе меня и матроса Коломейцева из Четырнадцатого экипажа. Коломейцев сообщил, что начальство решило перевести Четырнадцатый экипаж из Петербурга в Кронштадт. Он рассказал, что матросы экипажа волнуются, не хотят попасть «под штрафное положение» в Кронштадте и намереваются оказать сопротивление. Николай предложил нам не допустить неорганизованного выступления.

На следующий день Коломейцев пришел ко мне в пекарню.

— Ты что же, отбываешь наказание здесь? — спросил он.

— Начальство лучше знает, где нашему брату находиться… Но я не возражаю: здесь у нас нечто вроде штаба, да и отлучаться отсюда значительно легче. Как у вас дела?

— Дела все те же. Братва все больше возбуждается. Не хотят ехать в Кронштадт. Сам понимаешь, какое теперь там положение, — сплошная тюрьма.

— Какой ты предлагаешь выход?

— Как ты думаешь, гвардия может подняться? — спросил меня Коломейцев.

— Тяжело поднять гвардию. Момент уже прошел. Наш экипаж тоже, пожалуй, теперь на восстание не пойдет. Настроение уже не то.

Коломейцев задумался. Смуглое лицо его стало мрачным и усталым.

Подумав, я сказал:

— Сейчас широкого восстания не поднять. А одни вы, что же… Опять отдельная вспышка. Партия против частичных выступлений. Кронштадта, видимо, вам не миновать. Вопрос стоит только так: ехать ли со скандалом, то-есть в сугубо штрафном состоянии, или отступить?

Долго мы обсуждали положение и решили так, как указывал товарищ Николай: воздержаться от активного сопротивления, ограничиться требованием не распространять штрафного состояния на Четырнадцатый экипаж.

Вечером я направился в Четырнадцатый экипаж. Часовые, стоявшие у ворот, спросили, кого мне надо. Я ответил, что иду к Коломейцеву. Меня тотчас же пропустили. В помещениях экипажа не было кроватей, тянулись сплошные нары. На нарах — не особенно чистые постели. Было неуютно. Матросы группами сидели на нарах и оживленно разговаривали. Некоторых я знал по кружкам и по собраниям. Встретили меня шутками:

— Эй, бабушкина гвардия![1] С нами, что ли?

Я поздоровался со знакомыми и спросил, где Коломейцев.

— Он на кухне. Совещаются там. Иди туда!

Дежурный провел меня на кухню. За столом сидело человек десять матросов, с ними — Коломейцев.

— Ну вот и гвардия! — приветствовал он меня. — А мы обсуждаем, как держаться на сегодняшнем митинге. Братва заявляет, что оружия не сдаст, из казарм не выйдет…

Я принял участие в совещании. Все склонялись к решению: оружия не сдавать. Стал вопрос: как держаться, если начнут разоружать?

— Как ты думаешь, — обратились ко мне матросы, — если мы будем сопротивляться, кто-нибудь нас поддержит?

— По вашим разговорам и по обстановке видно, что события надвигаются так быстро, что вам, пожалуй, никто не успеет помочь, если бы даже и захотел.

Вошел Николай. Все встретили его радостно.

— Едва ли кто успеет вам помочь, — подтвердил он. — Я предлагаю большой игры не затевать.

— Нам надо добиться сейчас одного, — убеждал Коломейцев — сохранить в руках оружие. Не будем растрачивать наши силы преждевременно! Не дадим разбить себя по частям!

Мы с Николаем решительно поддержали Коломейцева. Николай сказал:

— Решительность — весьма ценное качество в революции, но она бесплодна, когда затрачивается не во-время, без учета обстановки. Партия призывает вас воздержаться от частичных выступлений и копить силы. Ваша сила слишком ценна, чтобы растрачивать ее зря. Если вас увезут в Кронштадт, вы встретитесь там с матросами других экипажей — поддержите их дух. Вместе с ними готовьтесь к новым боям, вместе с армией и рабочим классом всей России.

Речь Николая внесла некоторое успокоение. Обсуждение положения приняло более организованный характер. Наконец подавляющим большинством предложение Коломейцева было принято.

Решили до последней возможности держать в руках оружие. В случае применения силы — сопротивления не оказывать.

— Вот хорошо бы нас сейчас рабочие поддержали! — раздавались голоса.

— Забастовку едва ли можно организовать, но насчет демонстрации солидарности надо подумать. Я поговорю, где следует, — пообещал Николай.

— Правильно! Вот это будет хорошо! — радостно зашумели матросы.

Митинг окончился. Николай, я и Коломейцев пошли к выходу. Матросы провожали нас дружески.

В конце ноября возвратились в экипаж команды «Полярной звезды», «Александрии» и «Штандарта». Свежего народа в экипаж влилось до восьмисот человек. Рассказывали, что после снятия нас с «Полярной звезды» ждали притеснений, однако все осталось по-старому: «клуб» продолжал существовать. Боцман Шукалов окончательно присмирел. О старшем офицере Философове ничего не было слышно. Повидимому, он в экипаж не вернется.

С приходом команд проводить политическую работу стало легче. Матросы охотно втягивались в политическую жизнь столицы. Наше партийное ядро значительно выросло. Пекарня не раз видела в своих стенах партийные собрания, насчитывавшие до полусотни человек.

Четырнадцатый экипаж отказался сдать оружие. Для переговоров с матросами приезжал начальник морского штаба фон Нидермиллер. Он предложил матросам сдать оружие и погрузиться на баржу для отправки в Кронштадт. Матросы отказались, заявив, что в Кронштадт они поедут лишь в том случае, если там будет снято военное положение, и только с оружием.

23 ноября была устроена демонстрация рабочих. С красными флагами они подошли к Четырнадцатому экипажу и приветствовали матросов, затем направились к правительственным войскам, расположенным у Крюкова канала и приготовленным для штурма экипажа. Рабочие призывали солдат не выступать против матросов. Матросы радостными возгласами встретили рабочих. В окнах казармы были вывешены красные флаги. Демонстранты кричали матросам: