— Берегите силы! Не давайте себя разбить! Долой правительство насилия! Да здравствует революционный флот!

Последующие попытки начальства уговорить матросов подчиниться ни к чему не привели.

В три часа ночи приготовленные для штурма части были подтянуты к экипажу. У Крюкова моста была установлена артиллерия. Однако начальство атаковать не решилось. Ночь прошла спокойно.

Утром к осаждающим подтянулись драгуны. Проезд и проход мимо экипажа был запрещен. Матросам сделали последнее предупреждение. И только когда была подана команда на штурм, из казармы вышла матросская делегация. Она заявила, что матросы, не желая доводить дела до кровопролития, сдаются.

В казарму экипажа немедленно были введены войска. Матросов разоружили, под конвоем драгун и солдат доставили на баржи и сейчас же отвезли в Кронштадт. Коломейцев под сильным конвоем был отправлен в Петропавловскую крепость.

Правительство не ограничилось арестом Четырнадцатого экипажа и отправкой его в Кронштадт. Наиболее революционно настроенные матросы были разосланы по дисциплинарным батальонам и штрафным ротам. Многих распределили по провинциальным армейским частям. Осталось из всего прежнего состава экипажа всего несколько десятков человек. Чтобы дискредитировать Четырнадцатый экипаж в глазах остальной матросской массы, влили в него матросов, остававшихся верными правительству и помогавших гвардейской бригаде подавлять кронштадтское восстание. Влили также много пехотинцев, переодели их в матросское платье и в качестве карательного отряда послали в Прибалтику для подавления революционного движения.

Реакция все более наглела. Участились аресты рабочих и студентов. В подвалах полицейских участков избивали арестованных. Кавалерийские патрули разъезжали по многолюдным улицам. Теперь они не отшучивались, как прежде, а решительно напирали на толпу <и действовали нагайками, а кое-где и шашками.

26 ноября я спросил Николая:

— Будет что или нет? Мы можем вывести до двухсот матросов.

Николай ответил:

— Держитесь в готовности. Настанет момент — сообщим.

В пекарне собрали партийную организацию. Я сделал сообщение о положении в столице, о настроениях в войсках, о том, что некоторая часть солдат колеблется и отходит от революции, но подавляющее большинство еще держится непримиримо. Я упомянул о том, что обещал представителю военной организации вывести, если понадобится, до двухсот матросов.

— Выведем больше! — кричали матросы. — И солдаты пойдут с нами!

— Сколько, думаете, выставят строевые роты в случае надобности? — спросил я.

— Человек триста, если начнется бой. За ними потянутся и те, кто пока молчит и не проявляет себя.

Постановили работу в ротах усилить, подготовлять матросов к возможным боям, внимательно следить за оружием, чтобы его внезапно не изъяли.

Правительство продолжало свое методическое наступление на революцию. 4 декабря ночью был арестован Совет рабочих депутатов.

Удар по Совету рабочих депутатов глубоко потряс рабочие массы Петербурга и вызвал бурю демонстраций.

В Петербурге началась забастовка. Прекращалась работа на заводах и фабриках. Рабочие валом валили на широкие проспекты и площади столицы. Начались столкновения с полицией и войсками. На окраинах появились баррикады. Демонстрации с красными флагами заполняли площади и Невский проспект. Полиция и казачьи патрули отступали в боковые улицы, но не исчезали. На рабочих окраинах казаки налетали на безоружную толпу и, «прогулявшись» нагайками, исчезали. Кое-где рабочие встречали казаков огнем, — те пускали в ход шашки. Были убитые и раненые.

Из Москвы пришли радостные вести о восстании рабочих.

7 декабря в Москве началась политическая забастовка, перешедшая в восстание. В Петербурге забастовка продолжалась недолго и начала спадать как раз в то время, когда в Москве она переходила в вооруженное восстание.

Руководство в Московском Совете рабочих депутатов принадлежало большевикам, и поэтому действовал он совсем не так, как Петербургский меньшевистский Совет. Но московское восстание не встретило надлежащей поддержки Петербурга.

Николаевская (ныне Октябрьская) железная дорога была изолирована и находилась в руках правительственных войск. По этой дороге царь имел возможность перебрасывать верные ему войска на подавление восстания. Из Петербурга в Москву был направлен гвардейский Семеновский полк во главе с полковником Мином.

17—18 декабря из Москвы стали поступать неблагоприятные сведения. Подоспевшие на помощь московским властям войска из Петербурга и других мест подавили восстание.

Поражение восстания в Москве сразу же отразилось на положении в Петербурге. Исчезли баррикады, приступили к работе фабрики и заводы. Революция явно пошла на убыль.

Царское правительство оправилось от страха и стало смелее. В Петербурге начались повальные обыски и массовые аресты. Колеблющиеся воинские части были приведены к повиновению и выведены на охрану «порядка».

Военная организация ПК партии созвала совещание военных организаторов. Было решено усилить работу в полках и экипажах, имея в перспективе подготовку нового, более организованного восстания.

Положение тем временем осложнялось. Все флотские экипажи как в Кронштадте, так и в Петербурге были разоружены. Матросам было запрещено общение с солдатами, особенно с гвардейскими полками.

Однажды меня вызвал к себе товарищ Николай. Мы долго беседовали. Стоял вопрос о работе в Семеновском гвардейском полку. После подавления московского восстания полк вернулся в столицу. Усмирители были осыпаны правительственными наградами, но рабочие, солдаты, передовая интеллигенция их презирали. Многие гвардейские полки бойкотировали семеновцев, рабочие позорили их при всех случайных встречах. Семеновцы получали укоряющие письма и от родных из деревень. Родные, узнав об участии своих сыновей в подавлении московского восстания, присылали письма, осуждающие семеновцев. Многие отцы и матери писали, что они отказываются от своих детей-карателей.

Военная организация нашей партии решила обратить серьезное внимание на Семеновский полк и развернуть в нем политическую работу. На меня была возложена задача установить с полком связь и создать в нем надежную группу.

В Семеновском полку у меня было несколько земляков. Через них я решил наладить связи и позондировать почву.

В ближайшее воскресенье, вооружившись фальшивым пропуском, я направился к семеновцам.

У ворот полка стояли двое часовых. Когда я сказал, что мне нужно в одну из рот, они вызвали караульного начальника, чего обычно в таких случаях не делалось. «Эге, — подумал я, — полк, значит, под замком». Вышел офицер. Осмотрел меня. Моя гвардейская форма, видимо, внушала ему некоторое доверие. Он спросил:

— Тебе кого надо?

— Я, ваше благородие, хочу повидать земляка, — и назвал фамилию.

Офицер подробно допросил меня, кто такой мой земляк и зачем он мне нужен. Получив исчерпывающие ответы, офицер не решился отказать мне. Приказав обождать, он ушел.

— Пустят, значит, — проговорил один из часовых.

— А почему ты думаешь, что меня могли не пустить?

— Матросам, которые раньше приходили, сразу говорили «нельзя» — и все тут. А ты — морская гвардия, тебя пустят.

Действительно, через несколько минут вышел унтер-офицер и предложил мне следовать за ним. У входа в казарму я опять встретил двух часовых.

«Ну, ну, прижали же вас, землячки!» — подумал я.

Кругом тишина. В коридоре не было слышно никаких разговоров. Унтер-офицер окликнул моего земляка. Тот быстро подошел ко мне и подал руку.

— Здравствуй, дорогой дружище, — проговорил он радостно, — давно не видел земляков.

Мы подошли к его койке и уселись. Унтер-офицер тоже подошел поближе и слушал, о чем мы говорили. Я вспомнил несколько смешных происшествий из нашей деревенской и городской жизни — разговор получился обыденный, ничего общего не имеющий с политикой. Унтер-офицер, видимо, удостоверившись в «безобидности» нашей беседы, стал прохаживаться между койками, несколько отдаляясь от нас. Земляк в это время успел сообщить мне: «Зажато до предела. Большую группу арестовали, в том числе двух наших иркутян. Куда их увезли, неизвестно».