– Страх людей парадоксален: призванный спасать, он прозревает лишь перед лицом гибели. Когда ты умирал, день за днём твоей разгульной и бестолковой жизни, ты не боялся.

А когда умер и призвали меня как эксперта, так сказать, зафиксировать неоспоримый факт, что ты давно уже мёртв, откуда ни возьмись, сострадание.

Нетерпение к боли.

И тут мой палач резко сдёргивает маску с головы. Передо мной стоял… Я, и в упор смотрел мне прямо в глаза.

– А где?

– Кто?

В попытке вспомнить соответствующее слово я заговорил словно краснокожий.

– Причиняющий боль. Я только что слышал его голос. А ты…

Отражение ухмыльнулось, как обычно делал я сам, когда видел поверженного врага.

– Хм, – Причиняющий боль – надо же, так меня ещё никто не обзывал. Палач, изверг, садист, были и другие прозвища… Впрочем, мне ли обижаться. – Тут Я (мы легко видим себя другими, выдавая желаемое за действительное, нам куда легче разговаривать с самим собой, с тем, кто всегда простит и пожалеет, чем с палачом) пожал плечом и отмахнулся, дескать, не стоит заморачиваться…

– Ты-то кто, – уставился я на свою замечательную копию, невольно сравнивая с оригиналом и переходя сразу на доверительный тон.

– Шутим.

– Так был палач, только что, вот тут. И… не понимаю.

– Быть палачом и больше никем – это приговор. Радуйся, что в тебе разглядели ещё кого-то, хотя все твои прежние поступки омерзительны.

– Да?!

От самого себя я не ожидал такой самокритичности и сразу поверил в подвох происходящего. Мне очень захотелось схватить пальцами собственное лицо напротив, оттянуть кожу, сорвать с наглеца чужую личину (но он уже сорвал с себя маску!).

Меня сдерживало одно: нежелание снова увидеть того, с кем ассоциировались мои страдания.

– Послушайте, кто бы вы ни были – вы лицемер.

Разговор напоминал схватку, где дистанция то сокращалась, то снова отбрасывала противников в сторону

– Я? Да, и ещё какой! Я с лёгкостью прощаю себе то, что в других терпеть не могу. Я неизлечимо забывчив, когда нужно забыть неприятные факты совсем не геройского характера, и я же мстителен и не умею прощать обиды. В общем, я — это движение в одну сторону, в ту, куда мне в данный момент очень захотелось.

И если в эту сторону только что горел красный, к чёрту красный! Мой светофор всегда зеленый!

– А как же остальным? Мне, допустим.

Двойник смерил меня презрительным взглядом.

– Подождёте, не облезете. Учитесь терпению, в конце концов.

– Ваше мировоззрение – мировоззрение моего палача. Допускаю, что вы и есть он. Может быть, прекратим лицедейство?!

– А вам бы этого хотелось? – моё лицо напротив стало елейно-слащавым, глаза осоловели и чуть ли не подмигивали запанибратски.

– А то что? – во мне снова просыпалась присущая мне боевитость, внутренняя пружина скрутилась до упора.

– Палач.

Рот продолжал широко улыбаться. Слово «палач», оказывается, легко произносить добродушно улыбаясь.

Пружина тут же потеряла все свои атомные связи, придающие ей свойство упругости, стала податливой и мягкой. Дрогнувшими губами прошептал и поник:

– Так кто же ты?

– Я же говорю тебе: радуйся! Твоя боль ещё не окончательный приговор в последней инстанции. Да, жизнь свою ты захомячил.

Видимо у меня было такое выражение лица, что двойник всплеснул руками и громко захохотал.

Говорят, я могу смеяться заразительно.

– Захомячил, захомячил, ну признайся же, наконец.

– Мне ваш жаргон непонятен.

– Вот порадовал, так порадовал, до слёз. Хомяк – это грызун такой…

– Учились… в высших школах.

Весёлый мой собеседник, явил мне другое моё лицо. Когда губы поджимаются, глаза-прорези смотрят дерзко и непримиримо, кажется, что ещё секунда и оттуда полоснут смертельными очередями.

Мышцы на щеках каменеют желваками.

– Учились-то, учились, и то нам ведомо. Всю подноготную грызунов изучили, анатомию, зоологию, повадки. Когда спит, когда насыщается, когда спаривается. Одно упустили, так, фактик малозначительный, не научный. Скорее уж забавы ума колкого, к юмору склонного: в себе грызуна не разглядели. Ах да, забыли: вы у нас птица высокого полёта. Или зверь благородный? Посты, должности, властные полномочия. Так и львы, когда территорию метят, лапу задирают. Они хоть и цари, а инстинкты уважает!

Царь что: сегодня – царь, а завтра молокосос гривой обзавёлся, рявкать перед толпой научился и сверг тебя со скалы-то царской.

А лапу, хочешь – не хочешь, задерёшь уважительно перед столбом придорожным. Отметить не отметит, может быть простатит помешает…

– Откуда у львов простатит?

– Так ведь царь! Следовательно карточка больного имеется…

Но мы отвлеклись. Родился ты человеком. Пока ходить учился на двух ногах – жил, рождению не переча и как судьбой предназначено: человеком. Но едва выучился, так практически сразу же на четвереньки и сполз – так легче и устойчивее, к тому же. Да, и задумываться не стоит о человеческом облике, о морали, нравственности, поступай, как случай велит. Думаешь, я осуждаю? Во-первых, профиль не мой, я больше по анатомии специалист, во-вторых, понять хочу: homo sapiens – самозванец, сам себя возвеличивающий в гордыне своей или на самом деле разумный, но заблудший.

Лукается во тьме собственной порочности.

– Как ты считаешь, – двойник пытливо (даже чересчур интимно) заглянул мне в глаза, – может, стоит отменить порочность? Грехи объявить устаревшей религией? А что, разумно и вполне логично. Можно и новую философию развести на ровном месте, скажешь, опоздали: пытливый ум давно извратился, ах, пардон, – изощрился. Давай и мы с тобой последуем за новыми веяниями, станем рьяными апологетами, несгибаемыми неофитами. Чего там, гуманизма… – лицо напротив, сделалось задумчивым, сведя брови и комкая лоб. – Всё-таки, как ни крути, sapiens – такие выверты в умозаключениях, и словами жонглирует, не усмотришь – всё мельтешит перед глазами. Велик, поистине велик!

Я уже стал уставать. Собственная словоохотливость не удивляла – мне не привыкать поражать публику широтой кругозора, способностью аналитически предсказывать будущее, извлекать факты, как будто в голове моей находился хорошо организованный информационный центр. Этот тип не развлекал, отнюдь, он пытался зачем-то залезть в мою голову!

Но разве он уже не там? Разве он – не Я?

Невыносимая боль кого угодно может сделать сумасшедшим. Наверняка со мной уже нечто подобное произошло. И никого передо мной нет, сам с собой лопочу тут. Монолог в двух лицах. Или диалог? Но кого и с кем?

– Тебя нет. Нет! Нет! Нет!

– А боль? Боли тоже нет?! Болезнь – навязчивая идея? И если рядом с тобой не-Я, то кто же?

И кто укажет верное определение сумасшествия?!

Скажешь, имеются апробированные клинически методики, разработаны тесты. Изволь, имеются.

Оппонент, стал сыпать кипами бумаг, устилая ими балкон. Зрелище было неправдоподобным: вполне реальная бумага появлялась из ниоткуда, материализовалась из пустоты и сразу же исписанная кривыми медицинскими каракулями или строгим печатным текстом, снежным покровом укрывала дощатый пол. Пытаясь развенчать фокусника, хватаю первый попавшийся лист, читаю и верю: ИНСТРУКЦИЯ. Далее «Маниакально-депресивный или циркулярный психоз» в скобках (psychosis maniaco-depressiva, psichosis circularis)…

О, латынь! Мёртвый язык, не верить никак нельзя – освящён.

– Хватит, верю!

– Вот. Боль, естественно, сворачивает мозги. Люди начинают лепетать всякую ересь, кидаться на стены, обретают способность выть по-звериному, – Я помолчал, и продолжил, – но вполне нормальные (кого признают таковыми) разве не совершают ежедневно подобные выходки? Я слышал, как тысячи деятельных и вменяемых людей собирались на площадях и прыгали на одной ноге, до хрипоты выкрикивая лозунги. Другие, уже вбив себе в голову некую идею, маршировали на убой, распевая бравурные песни. Третьи, с пеной у рта, доказывали благородство своего рождения, и они верили, что одни – изгои – рождаются в муках, в крови и в гадких слизях, другие – избранники, аристократы и прочие – являются миру на бархате, под звуки блестящей меди, являются джентльменами с накрахмаленными воротничками.