Вот и сейчас вдохнул предок и чует: при царе и свобода, как ни крути – царёва, и ещё унюхал: народ самогон гонит, народ праздный к разврату способный.

Подумал, покумекал, выцветшими глазами покрутил, производя нехитрый расчётец в голове похожей на котёл, свёл в числитель реалии жизни, настроения и предпочтения.

Получалось выгодно. И пошёл ластиться к хозяину. Тот закостенелый, к тому же обрюзгший, не поймёт: «Какие-такие першпективы?» – «Да всякие там, – уклончиво, – вам, вам благодетель вы наш, в первую очередь».

Кому же захочется перед глазами всегда видеть стену, пускай даже задрапированную шелками и украшенную картинами в рамках резных и дорогих – всем подавай перспективы в дымке лазоревой. Потрепал господин любимца рукой, не ведающей ничего кроме трости и фамильного перстня на безымянном пальце: «Валяй, жид, но гляди мне!..»

Ласки в этой стране и те с угрозой.

Выскочил предок Сергея Эразмовича на просторную господскую террасу, что над далями возносилась высоко, вдохнул свободного воздуха и сразу весь преобразился. Осанку приобрёл, золотой цепочкой опоясался, к цепочке часы навесил – моё время дорого теперича наступило, и засеменил в сторону питейного заведения.

Его ещё нет, но оно уже в проектах вынашивается и лелеется, на том месте, где сходятся многие дороги страны той, на перекрёстке, на земле вновь приобретённой им, на земле обетованной.

Следом понуро потянулись мужики со всей окрестности.

Тракт и раньше-то был наезженный, тарантасы да коляски, скрипя на ухабах, носились и дни и ночи напролёт, а сегодня любая птаха сверху дивится: вроде и не муравьи, и не делами озабоченные, но непрерывно тянутся друг за дружкой, и каждый чего-то тащит, один хомут последний, другой и вовсе за дышло ухватился, упирается, однако направление верное выдерживает.

Заведение мужики облюбовали, хозяина невзлюбили. Парадоксальная страна! Идут хмурые, молчат насуплено, уходят весёлые и песни горланят. Хозяин придорожного трактира перед ними стелется, старается, между столами юлой вьётся и всё равно в ответ слышит:

– Эй, жид, налей твоего пойла, да гляди не шибко разбавляй, знаем мы твою чёртову натуру.

Могут и кулаком по столу и матом. И погром устроить, и петуха красного пустить.

Жид, хотя спесь и приобрёл на желтушечном лице, но и с елейной улыбочкой не расстался.

Смотрят мужики на него и плюются, ну прям как дети: подарок примут, а на руки идти не хотят к чужому, брыкаются, капризничают. Выпьют, крякнут от удовольствия, усы просмолённые пригладят, откинутся на лавке, глухой воротник на косоворотке расстегнут и язык развяжут.

– Ишь, какой прыткой, туда-сюда шмыг, у тебя в голове шумит, у него в кармане звенит. Ах ты, тётя-мотя, жизнь ступенечька, один сковырнётся, другой потешается. Смотрю на тебя Ёся, вроде стараешься, вроде как свой, а душой принять не могу.

Иосиф, так звали хозяина кабака, подскочил к столу.

– Ещё изволите?

– Изволю в неволю, – резко кивает головой мужик, – да второй сохи у меня нет, Ёсик. А та, что была, у тебя в залоге, на заднем дворе. – Патлатая голова опускается низко, чуть ли не касаясь струганных деревянных досок, затем резко вскидывается, хмельные глаза напряжённо глядят на Иосифа. – Вот смотрю я на тебя – тать. Что ни есть – тать. Разбойник значит.

– Да какой я… – начинает робко Иосиф.

– Вот и я себе отвечаю: какой из него тать, вся удаль в прыти его изворотливой, да в скаредности. За копейку мать продашь?.. – наступила неловкая пауза, потом снова знакомый жест ладонью, – ты и свистеть-то соловьём не сможешь, душонка вся твоя вон сразу вылетит. Не тать! Но завтра я протрезвею, по карманам – пусто. Где целковые, жена спросит, я кого, тебя первого припомню. Получается тать ты Ёська, что ни на есть первостатейный.

Мужик замолчал насуплено. Затем полез в карман.

– На вот, последние.

Иосиф ловко сгрёб монеты со стола и спрятал в переднике, сразу видоизменяясь в услужливую фигуру: мы к вам со все страстью любовной:

– Чего изволите?

– А сам догадаться не моги!

Мужик скривил губы в бороде, наблюдая за неумолимым процессом исчезновения денег в ладонях Иосифа.

– Тать, по всем статьям и выходкам – тать. Только один в лесу прячется, а когда наскочит да засвистит, честно признаётся: я тебя грабить собираюсь. От такого и убежать можно и дубиной отмахнуться. А от тебя как отмахнёшься, ты вот тут прячешься, – мужик сильно ударил себя в грудь, – изгнать бы тебя ко всем бесам, так ни мо чи, ни…, – пьяные глаза уставились на стакан мутного стекла, – знаешь ты подходец к людям, фертом.

Они тебе двери нараспашку, со всем добром навстречу выходят, а ты глазками по углам: чем живут, как живут, глаз намётанный, ко всему цену приставит…

Мужик отмахивается от чего-то, и одним глотком осушает стакан, потом мотает головой и на лице его появляется блаженная улыбка, он откидывается назад и уже дружески продолжает:

– Мы с тобой, Ёсик, одной верёвочкой связаны, а верёвочку ту чёрт сплёл.

– Скажете тоже, Матвей, – суетится между столами хозяин придорожного кабака.

– Это мы с виду с тобой разные, один рыжий другой русый, а суть у нас одна: один пьёт, другой наливает, и хмельные оба.

Повстречает нас добрый человек на дороге, перекрестится: авось пронесёт. Так что, как ни крути ты, Ёська, тать ты… или авось не тать. Чуть заморгаешь, ты со всей своей сноровкой по башке-то и въедешь. Въедешь, въедешь, родимый, и даже не моргай глазками-то своими, – мужик отмахнулся заскорузлой ладонью с неотмываемой грязью под ногтями, – мы тут с тобой, почитай, что родня при одном наследстве, которое поделить не можем, один жадный другой… глупый.

Вот и скажи после всего: тать ты или авось не тать?

Мужики в углу деловито заедали, хитровато переглядываясь и, хмыкая в бороды: Матвей-балагур: двор пустой, язык метла. Но с тех пор и повелось:

– Ты куда?

– Дык, к Татьавосю.

Иосиф поначалу ерепенился, обижался пока не смекнул: тут Татьавосем быть сподручней, чем Либерманом.

Умный человек, ко всему подходец найдёт.

Живут люди, живут, добро наживают и кажется им, что весь мир у них в кулаке со всем его счастьем, удачей, тем и тешатся. Им и невдомёк о других кулаках пустых, да крепко сжатых, не видно и дела до них нет никакого.

Оттого и беда случается нежданно-негаданно, приходит время предъявления взаимных счётов, время кровавой юшки, когда схватятся вместе, но с разных концов за удачу и счастье и каждый на свою сторону тянет; тот, кто владел прежде – миру грозится всеми анафемами, мир на анафемы проклятиями отвечает, справедливости требует.

Вот так: на кулаки надейся, кулаком и получишь по лбу. И хорошо, если на насмерть пришибут, радуйся.

Рыжие волосы Иосифа давно проседью покрылись, большой дом, периодически обновляемый подкрашиваемый, прочно в землю врос, палисадником обзавёлся.

Берёзки шелестят беззаботно и всех по-разному привечают. Хозяина почтенно, гостей кого как, кто во что одет, пешком ли, на коляске, долги возвращать али отсрочку просить.

Берёзки с годами и те норов обретают, черствеют, белая береста изъянами чёрными покрывается.

Иосиф давно забыл, как бегал между столами и каждому прислуживал, теперь другие за него бегают в малиновых косоворотках халдеи, теперича степенному Иосифу не пристало шаг свой ускорять.

Однако, как ни крути, природу куда денешь, из дома вышел и засеменил в широкополой шляпе вдоль улицы, и здоровается с оглядкой, где едва кивнёт, презрительно щуря тёмные глаза, где раскланяется уважительно, и шляпу, к тому же, приподнимет: «Дай вам бог здоровья, ваше благородие…»

За ним уже и внук семенит, старается не отстать. И думы Иосифа о сиюминутном: сходится ли дебет с кредитом и как заставить Ваньку долг вернуть.

Ванька он крикливый, зараза, к нему подход с вывертом нужен. Перебирает ногами Иосиф, от мыслей в голове жужжит, внук едва поспевает, но дедову руку не выпускает, косится и также хмурит лобик свой, учится, познаёт, значит.