Итак, смерть, которая видится нам абсолютным злом, имеет естественное, эволюционное происхождение. Она – природный феномен, необходимый для поддержания экосистемного и популяционного баланса. Мне возразят, что это слабое утешение для того, кто потерял близкого человека или сам находится на краю жизни, осознавая свой неизбежный и скорый конец. Я с этим согласен, но утешать больных и страждущих не входит в задачи ученых, их миссия – объяснять и понимать мир таким, какой он есть, со всеми его радостями и горестями. За утешением нужно идти к священнику или философу. Но, может быть, кому-то такое рационалистическое объяснение смерти поможет избавиться от угнетающего восприятия мира как «театра ужаса», где царят черные, дьявольские силы, желающие человеку погибели. Какие дикие формы может принимать этот иррациональный страх перед воображаемой дьявольщиной, показывает история пресловутых «ведьмовских» процессов в Европе, пик которых пришелся совсем не на мрачное Средневековье, а на раннее Новое время, XVI и XVII вв., в просвещенных странах.

А вот еще одно «утешение» от Дарвина. Пусть Мальтус прав и большая часть появившихся на свет существ обречена умереть, не дожив не только до старости, а даже до зрелого возраста. Но погибнут в первую очередь «плохо приспособленные», смерть которых даже выгодна для процветания коллективного целого (вид, популяция). Зато «хорошо приспособленная» особь имеет больше шансов прожить долгую и счастливую жизнь и оставить после себя многочисленное потомство (и как бы обрести в нем недосягаемое для многоклеточного существа бессмертие). Ее успех вносит небольшой вклад в копилку естественного отбора, неутомимо работающего над совершенствованием вида. Все эти повседневные и привычные маленькие трагедии живой природы, когда кто-то кого-то «сожрал», «забодал» или «склевал», в рамках теории Дарвина обретают некий оптимистический смысл, будучи элементами огромной многомерной мозаики, называемой «биологическая эволюция». То, что наивный зритель видит как хаос бесконечного пожирания друг друга, как откровенное зло, оказывается на поверку «добром», только очень специфическим, не очевидным для того, кого только что съели или затоптали. С дарвинистской точки зрения зло и разрушение перестают быть бессмысленной жестокостью равнодушной природы, садистски уничтожающей миллиарды ни в чем не повинных жертв. Нет, эти жертвы не напрасны, их трупами выстлан путь биологического прогресса.

Но было бы опасной ошибкой переносить эту логику на человеческое общество. Невозможно «научно» оправдать уничтожение тысяч людей во имя абстрактных идей прогресса и счастья всего человечества, как это было, к примеру, после великих революций – французской 1789 г. и русской 1917 г. В отличие от неразумного, не ведающего добра и зла естественного отбора, революционный террор – результат сознательных действий конкретных людей, возомнивших, что они вправе вершить судьбы миллионов ради миража будущего всеобщего счастья. Повторю уже сказанное в главе о социал-дарвинизме: дарвиновская эволюционная теория не дает никаких оснований для этого.

От эволюционного объяснения смерти один шаг до эволюционного объяснения происхождения религии. Традиционно возникновение религиозных верований связывали с полученным от единого Бога или нескольких богов откровением, которое служит источником подлинного, абсолютного знания. (Я выношу за скобки вопрос о том, почему конкретные религиозные системы так различаются по своему содержанию и можно ли объективно определить, какая из них истинная.)

Представления о священном, сверхъестественном в той или иной форме существуют у всех народов, что, конечно, не может быть простым совпадением. Биолог усмотрит в них полезное для выживания приспособление, возникшее, вероятно, на одном из поздних этапов антропогенеза{450}. Сошлюсь на авторитет крупного эволюциониста прошлого века Феодосия Добржанского{451}. По его мнению, научившись логически мыслить, рационально осваивать окружающий мир, изготавливать сложные орудия труда – одним словом, превратившись в разумное существо, в «сапиенса», человек пришел к осознанию своей смертности. То, что у других животных было смутным инстинктом самосохранения, помогающим избежать смертельно опасных ситуаций и действий, у человека породило уверенность в кратковременности собственной жизни, неизбежности ее конца, который он хорошо (чересчур хорошо!) осознает. Тут-то и возникла религия, помогающая ему справиться с осознанием «фрагментарности», конечности своего существования. Вера в загробное существование (или надежда на выход из бесконечной цепи перерождений в буддизме), независимо от того, что мы в ней видим – иллюзию или святую истину, – спасала наших предков от беспросветного отчаяния и попыток суицида. А значит, она могла быть поддержана естественным отбором! Это одна из эволюционных адаптаций, помогающих человеку выжить в неуютном и негостеприимном мире, полном опасностей и страхов.

Объяснение, предложенное Добржанским, конечно, основано на рассуждениях и предположениях, и я не буду настаивать на его правильности{452}. Более того, можно задать автору такой вопрос. Если некий признак поддерживается естественным отбором, значит, для него должна существовать генетическая основа. Уважаемый Феодосий Григорьевич, полагаете ли Вы, что существуют «гены религиозности» (или «гены атеизма»)? Увы, покойный ученый на этот вопрос ответить уже не сможет, но современные генетики ничего подобного в геноме человека не обнаруживают… Религия как комплекс норм, представлений и форм поведения вполне может быть не биологической, а культурной адаптацией. (Хотя сама психическая предрасположенность к принятию религиозного или мистического взгляда на мир может, вероятно, в какой-то мере наследоваться.)

Религия возникла в очень далеком прошлом человечества, и этот процесс не оставил после себя никаких следов, никаких свидетельств. Любое объяснение будет лишь гипотезой. Примечательно другое. Добржанский, внесший громадный вклад в развитие эволюционный биологии, один из авторов синтетической теории эволюции (неодарвинизма), всю жизнь оставался верующим православным христианином. При этом он черным по белому пишет, что проблема происхождения религиозной веры и других чисто человеческих качеств (целый комплекс свойств, который иногда обозначают латинским словом humanus) «несмотря ни на что, попадает в область компетенций эволюционной теории»{453}.

Это тоже часть наследия, оставленного Чарльзом Дарвином. Многие его современники, и не только богословы, но и профессиональные натуралисты, считали, что происхождение humanus навсегда останется тайной, в которой надо смиренно видеть «руку Творца». И не стоит пытаться святотатственно проникнуть в эту тайну с помощью научного метода. Дарвин нигде и никогда не отрицал прямо существование души как особой, отличной от тела нематериальной сущности. Но косвенно его теория вела к такому отрицанию, предлагая естественные объяснения для всех «душевных» качеств человека, включая эмоции, волю, рассудок и, конечно же, религиозные верования. Любые ссылки на сверхъестественные причины Дарвин считал ненаучными и сознательно их избегал. После того как с помощью этого подхода «священный покров» был сорван с тайны смерти, биологи взялись за эволюционное объяснение и другого неприятного и опасного, среди которого особое место занимает агрессия.

С тем, что агрессия в любых ее формах – несомненное зло, согласны, кажется, все. По Библии, после изгнания людей из Рая первым преступлением было не мошенничество или воровство, а убийство, то есть поступок откровенно агрессивный. Каин лишил жизни своего брата Авеля, и с тех пор смертоубийствам, дракам и прочим видам агрессии, включая вербальную, в этом мире конца-края не видно.