Остается третья, пожалуй, самая редкая форма естественного отбора. Это дизруптивный (разрывающий) отбор, разделяющий исходно единую популяцию на две группы особей, различающихся вначале по особенностям экологии или репродукции. Например, какая-нибудь эфемерная полевая травка, засоряющая посевы зерновых культур, разделяется на две генерации – одна цветет до, а другая после уборки урожая. Те растения, что созревают в период жатвы, гибнут вместе со скошенными колосьями. У насекомых такой отбор происходит, если часть популяции осваивает новое кормовое растение. Переходит, скажем, с груши на яблоню. Те, что на груше, и те, что на яблоне, перестают часто контактировать между собой и постепенно обособляются, изолируются друг от друга, в том числе и на генетическом уровне. Настанет время, когда они уже и давать потомство от скрещивания не смогут, если случай сведет их вместе. Вот так и появятся два новых вида на месте, где некогда был один…
Примечательно, что в основе всех этих столь разных процессов лежит один элементарный, монотонно действующий в течение долгих-предолгих лет и бесчисленных поколений механизм оценивания и сортировки особей с точки зрения их приспособленности и вероятности дать потомство. Отделение агнцев от козлищ, выражаясь церковнославянским слогом. Это и есть та самая простота, которую требует «бритва Оккама»!
Ультраселекционисты убеждены, что путем настойчивого повторения такого бездумного, безмозглого и бездушного алгоритма{361}, аккумулирующего мельчайшие изменения, возникли буквально все чудеса живой природы, все фантастическое разнообразие жизни. Нужны миллионы веков, но Дарвин знал, что это огромное количество времени в распоряжении эволюции было. Безмозглость и простота – не помеха. Многократное суммирование простейшего действия (или действий) может дать на выходе нечто, поражающее своей сложностью и осмысленностью. Работу программы для игры в шахматы можно свести к набору элементарных операций с нулями и единицами, но их совокупность (миллиарды! триллионы!) позволяет машине обыграть чемпиона мира, совершенно «не осознавая», что она делает и зачем.
Крупный современный философ Дэниел Деннет, проанализировав концепцию естественного отбора, пришел к выводу, что «существование Вселенной, подчиняющееся ряду законов… логически не требует существования разумного Законодателя». В сущности, то же утверждал и Дарвин, предлагая в качестве замены Творцу естественный отбор.
Принцип «бездумного совершенствования» применим и к нашему с вами телу, в состав которого входят в числе прочего «молекулы гемоглобина, антитела, нейроны, механизм вашего вестибулярного аппарата, – на любом уровне анализа мы обнаруживаем устройства, бездумно выполняющие удивительные, превосходно продуманные действия. ‹…› Можно ли, собрав достаточное количество этих безмозглых гомункулов, склепать из них настоящего человека, наделенного сознанием? Дарвинист скажет, что другого способа создать человека просто нет»{362}. Парадокс? Не буду вдаваться в подробности – читайте Деннета.
⁂
Книги, написанные ультраселекционистами, создают впечатление чуть ли не божественного всемогущества и прозорливости естественного отбора (утверждал же Барух Спиноза, что природа и есть Бог). Но тут многое зависит от точки зрения. Как говаривал римский император Веспасиан, если кто считает меня богом, пусть узнает мнение раба, выносящего мой ночной горшок. В некоторых важных аспектах естественный отбор предстанет перед нами прямо-таки бессильным. Судите сами.
Конструктор-человек, поставив перед собой определенную цель, будет упорно к ней идти годами и десятилетиями, испытывая одну за другой модели и варианты, постепенно приближающие его к заветному итогу. Цель всегда в уме, она ведет, подстегивает мысль изобретателя. Естественный отбор, лишенный личностного и разумного начала, памяти, предвидения, способности планировать, ничего подобного не умеет. Можно сказать, что он чрезвычайно близорук и не способен видеть дальше следующего поколения. Его миссия – обеспечить размножение наиболее достойных здесь и сейчас, в конкретных условиях места и времени. Отбор не умеет решать задачи с прицелом на несколько ближайших генераций, он не «знает», в каких условиях популяция окажется 100 или 1000 лет спустя. Никакого целеполагания. В отличие от изобретателя, способного выдумать абсолютно новую вещь с нуля, безо всяких аналогов и подсказок (придумала же какая-то гениальная голова колесо!){363}, отбор никаких конструкторских задач перед собой не ставит. И уж, конечно, никаких идеальных и возвышенных намерений, вроде производства на свет человека разумного, у эволюции не было и быть не могло. Как не входили в ее «стратегию» противоположные по смыслу события – вымирание динозавров или аммонитов.
Творческие способности эволюции не беспредельны, число ее степеней свободы сильно ограничено, причем сразу по нескольким направлениям. С давних времен людей поражали прихотливость и буйство фантазии природы. Разнообразие и даже некая «сюрреалистичность» форм живого, в самом деле, достойны восхищения и изумления. Но не меньшее изумление охватывает ученого, понимающего, как много возможных форм и проектов остались нереализованными. Любой художник или скульптор, да и обычный человек, лишенный художественного таланта, может нарисовать или вылепить жабу с крыльями или лошадь с восемью ногами. А эволюция этого не может. Среди наземных позвоночных никогда не было видов с тремя или четырьмя парами конечностей. Даже в качестве неудачных опытных моделей, «быстро снятых с производства». Потому хотя бы, что передвижение на двух или четырех ногах (крыльях, ластах, лапах) вполне функционально и хорошо работает. А вот добавление даже одной пары конечностей потребует столь гигантских усилий по переделке вполне удачного «конструкторского проекта» (на языке морфологии он называется планом строения), что вероятный выигрыш в качестве бега или полета совершенно обнулится на фоне таких затрат{364}. Задолго до Дарвина биологи знали, что даже небольшое изменение в одном органе живого существа влечет за собой изменения многих других, если не всего организма. Великий француз Жорж Кювье назвал это принципом корреляции. Обойти его природе крайне нелегко.
Понять, почему это так, поможет упомянутый выше закон Долло. Эволюция необратима, ее нельзя, словно кинопленку, перемотать назад, вернуться в одно из прежних состояний и отправиться совсем другой дорогой. Любой организм, любая его клетка несут в себе «груз» всей предшествующей эволюционной истории вида, что и определяет возможности будущего развития{365}. История – это еще один «враг» эволюции, серьезно сдерживающий полет ее фантазии. План строения млекопитающих сложился в начале мезозойской эры (вероятно, в середине триасового периода), то есть около 250 млн лет назад, и он очень консервативен, на его базе «неведома зверюшка» никак не получится… Это, кстати, делает эволюцию до некоторой степени прогнозируемой – но лишь в негативном смысле. Мы можем предсказать, чего она точно не сможет сделать. Невообразимо, чтобы люди даже в очень отдаленном будущем приобрели за спиной пару крыльев, как это свойственно ангелам в христианской иконографии. То же касается и крылатых коней-пегасов. У живой природы нет ни единой возможности вернуться в поздний палеозой и так поправить дизайн-проект млекопитающих, чтобы он допускал нечто подобное ангельским крыльям.
Иногда ограниченность эволюции воистину поразительна. Она избегает таких очевидных и выгодных решений, которые, можно подумать, лежат на поверхности. Так, есть много видов грызунов, ведущих околоводный или практически водный образ жизни (бобр, ондатра, водяная крыса), но живут они исключительно в пресной воде. Морских грызунов нет (хотя есть же речные дельфины!). Неизвестны пресноводные кальмары и осьминоги, нет настоящих морских земноводных{366}. Все это также имеет свои исторические объяснения.
