Я мог бы привести еще десятки подобных цитат, но довольно слов, посмотрим на конкретные дела, которые за ними следовали, большие и малые.

● Март 1878 г., Франция. Два образованных молодых человека, Эме Барре и Поль Лебье, повторяют «подвиг» Родиона Раскольникова, убивая старуху-молочницу, чтобы добыть грабежом средства на издание журнала. На суде они ссылаются в свое оправдание на теорию Дарвина, но это не помогает – оба отправлены на гильотину{203}.

● Вторая половина XIX в., Новая Зеландия. Европейские колонисты (пакеха) ведут ожесточенную борьбу с туземцами-маори за плодородные земли, что часто сопровождается физическим истреблением аборигенов. Местные «теоретики» оправдывают это неизбежностью вымирания «низших» рас, вступивших в контакт с «высшими», что, по их мнению, вполне соответствует «духу великого произведения мистера Дарвина». Один из них называет уничтожение маори своим «научным долгом» (scientific duty){204}.

● В 1930-е гг. буквально все скандинавские страны (Дания, Норвегия, Швеция, Финляндия, Исландия) принимают законы о принудительной стерилизации некоторых категорий населения, признавая право государства вмешиваться в частную жизнь граждан на физиологическом и анатомическом уровне. За два десятка лет до этого в США активно стерилизуют так называемый «нежелательный элемент» – насильников, хронических алкоголиков, умалишенных. Все это обосновывается правом нации на защиту от «вырождения»{205}.

Современные историки – французские, американские, шведские, финские – повествуют об этом со смесью негодования и изумления. Им трудно поверить, что в их странах сравнительно недавно могли происходить такие события, которые к тому же обосновывались и оправдывались ссылками на «респектабельные» научные теории. Но таков был дух новой эпохи с ее культом рационального знания и высочайшим статусом науки в обществе. Особенно это впечатляет, если вспомнить, что двумя-тремя веками ранее в тех же государствах подобные жестокости оправдывались апелляцией к Библии или «божественному праву» монархов распоряжаться жизнями своих подданных. А 100–150 лет назад геноцид и медицинский произвол стали чинить во имя науки.

И здесь я подхожу к едва ли не самому «проклятому» вопросу научной этики, проблеме, которую невозможно раскрыть во всей полноте на страницах этой книги. Разве что пройти по касательной, чиркнуть «блинчиком» по водной глади, скрывающей под собой марианские впадины. Речь идет о моральной ответственности ученого за возможные последствия его исследований, в том числе такие, о которых он и не помышлял, трудясь в своей лаборатории или тихом уютном кабинете. Особенно остро этот вопрос встал после изобретения и боевого применения атомной бомбы. Как известно, один из ее создателей заявил, что это была всего лишь «хорошая физика» и поэтому угрызения совести его не мучают{206}.

Кратко и метко суть проблемы выразил Игорь Губерман:

Понимал ли Дарвин «взрывоопасность» своей теории, или, ставя вопрос иначе, предвидел ли он рождение чудища, которое присвоит себе его доброе имя? Судя по тому, как аккуратно, не сделав даже намеков, он обошел в «Происхождении видов» все темы, связанные с возникновением Homo sapiens и человеческого общества, – более чем понимал и, вполне вероятно, что-то такое предвидел. Не помогло. Своим появлением социал-дарвинизм как бы оправдал опасения тех ранних критиков дарвинизма, которые увидели в новой теории угрозу основам общества (см. об этом в главе 2). Впрочем, их самые мрачные предсказания не сбылись – дарвинизм восторжествовал, но общественные устои не рухнули, Великобритания не превратилась в подобие Римской империи периода упадка, религия и церковь не ушли в небытие. Тем не менее основанные на дарвиновской теории (не будем сейчас разбирать, насколько адекватно) социальные и экономические идеи стали распространяться по всем развитым странам тогдашнего мира. Такие выражения, как «борьба за существование» и «естественный отбор», пошли в массы, их стали толковать на разные лады и использовать в собственных целях политики, бизнесмены, революционеры. Дарвин никак не мог этому помешать, джинн выбрался из бутылки и начал самостоятельную жизнь, ловко пользуясь именем и авторитетом великого ученого.

Большинство историков науки, исследовавших этот вопрос, считают, что в данном случае Дарвин, как Ванька Морозов в песенке Булата Окуджавы, «ни в чем не виноват». В качестве доказательств они ссылаются на его гуманистические взгляды, например решительное неприятие рабства, а также тот факт, что типичные для социал-дарвинизма идеи высказывались некоторыми мыслителями и политиками задолго до опубликования дарвиновской теории. А сколько несознательных, стихийных «социал-дарвинистов» знает история человечества? Ими были древние спартанцы и римляне, умерщвлявшие «неудачных», по их мнению, младенцев сразу после рождения. Из современников Дарвина историки особо выделяют Герберта Спенсера, одного из самых популярных и влиятельных социологов и философов той эпохи. Его с полным основанием называют «социал-дарвинистом до Дарвина»{207}. Еще в 1852 г. он вполне по-мальтузиански писал о том, что извечная нехватка продовольствия и голод – это зло, благотворное для человечества, ведь оно стимулирует прогресс нашего вида и в каждом новом поколении отбирает лучших для выживания. За несколько лет до Дарвина Спенсер рассуждал о борьбе за существование{208}, а после выхода в свет «Происхождения видов» сокрушался о том, что не догадался распространить принцип отбора на живую природу, уступив лавры создателя теории эволюции другому. При этом Спенсера нельзя назвать бездушным и аморальным человеком – он ратовал за помощь бедным, был пацифистом и, подобно Дарвину, решительно выступал против рабства. В том и заключалась дьявольская двусмысленность социал-дарвинизма, что он, словно гетевский Мефистофель, считал себя частью силы, творящей зло, которое в итоге оказывается добром.

Я бы сказал, что социал-дарвинизм как особый взгляд на человеческое общество существовал давно, но до появления теории Дарвина не имел ни имени, ни подходящей теоретической основы. Дарвин, сам того не желая, предоставил ему и то и другое{209}. Кроме того, он был человеком своего времени и отчасти разделял бытовавшие в его социальном окружении, научном и вненаучном, (пред)убеждения и предрассудки, поэтому в сочинениях Дарвина можно найти вполне социал-дарвинистские высказывания. Одно из них я привел в начале этой главы. Рабство возмущало Дарвина как чудовищное насилие над волей и свободой человека, но при этом он был уверен, что расы «по природе» не равны между собой и их можно выстроить на лестнице совершенства от «низших к высшим». Как и почти все европейские натуралисты того времени, он признавал, что верхнюю ступень этой лестницы занимает «белая», или кавказская, раса, а далеко внизу, у ее подножия, безнадежно копошатся всякие там «цветные», в первую очередь «черные» племена.

Повторюсь, это был научный мейнстрим позапрошлого века{210}. Из откровенно расистских высказываний, которые позволяли себе крупнейшие, самые продвинутые биологи и социологи позапрошлого столетия, можно без труда составить небольшую антологию.

Вот Жорж Кювье, величайший зоолог и анатом первой трети XIX в.: «Самая низкая человеческая раса, раса негров, облик которых наиболее близок к облику неразумного животного и ум которых нигде не развивается настолько, чтобы достигнуть… малейшей видимости последовательного знания»{211}.