Диспуты по этому вопросу продолжались еще несколько десятилетий, пока наконец на самом рубеже веков из царства теней не вышла еще одна прочно забытая фигура, неожиданное появление которой внесло новую интригу в споры о дарвинизме.
⁂
Грегор Мендель (1822–1884), августинский монах и натуралист-любитель, – один из самых больших неудачников, которых знает история науки{132}. Нет, с житейской точки зрения у него все сложилось хорошо: он прожил сравнительно благополучную жизнь, закончив ее на посту аббата своего монастыря и одновременно директора Моравского ипотечного банка. Неудача состоит в том, что этому любознательному монаху выпала честь стать еще одним – наряду с Дарвином – великим реформатором биологической науки, но до конца дней своих он так об этом и не узнал. Когда говорят, что «слава – солнце мертвых», это о нем, о Грегоре Менделе.
Сын небогатого крестьянина, с детства интересовавшийся естественными науками, Мендель принял постриг, скорее всего, потому, что это был самый простой путь получить образование (разностороннее, хотя и не очень блестящее). Помимо богословия и других церковных наук, он изучал физику и математику в Венском университете и некоторое время даже занимался преподаванием. Большую часть своей жизни он провел в городе Брно, где располагался августинский монастырь Св. Томаша. Как натуралист-любитель, Мендель увлекался самыми разными вещами, от метеорологии до пчеловодства, но бессмертным его сделали знаменитые опыты по скрещиванию гороха, которые он проводил в небольшом монастырском садике. Все мы изучали их в старших классах (желтые горошины – зеленые горошины, расщепление признаков в соотношении 3:1 и т. д.). Применяя строгий количественный подход, он нащупал математическую закономерность в распределении признаков в потомстве и предположил, что каждому признаку организма соответствует конкретный «наследственный зачаток» (термин, идентичный «детерминанту» Вейсмана) – их совокупность определяет облик будущей особи. Мендель первым сформулировал ряд законов наследственности, которые позже легли в основу новой науки – генетики.
Роковое слово «позже»… Хотя в 1865 г. Мендель опубликовал подробный отчет о своих опытах, изложив открытые им законы, его новаторская работа не привлекла никакого внимания современных ему биологов. Ее революционное значение просто не поняли… В оценке научных открытий современники вообще часто ошибаются – даже те, которые входят в состав комитета по присуждению Нобелевских премий{133}.
Не узнал о работе чешского монаха и Чарльз Дарвин, хотя она вполне могла стать ему известной{134}. Дарвин сам ставил опыты по гибридизации растений и, конечно, следил за текущей литературой по данному вопросу. Кстати, занимаясь скрещиванием разных форм львиного зева, он получил результаты, довольно близкие к менделевским, но не сделал из них того вывода, который сформулировал Мендель{135}. (Вообразите, что Дарвин стал бы еще и первооткрывателем законов наследственности… Наверное, завистливые боги решили, что двух величайших открытий в истории биологии многовато для одного человека.)
В последние годы жизни (он умер в 1884 г.) Мендель уже давно забросил свои эксперименты, по горло уйдя в заботы по управлению аббатством, а его великое произведение – «Опыты над растительными гибридами»{136} – помнили лишь редкие эрудиты, покрытые библиотечной пылью. Этот труд прочитали и оценили по достоинству только в 1900 г., который стал годом второго рождения генетики{137}. В то время молодые биологи, когда-то ухватившиеся за дарвинизм как за революционную теорию, были уже почтенными старцами, поседевшими на университетских кафедрах. Им на смену рвалось новое энергичное поколение, биологическая молодежь, которой хотелось завоевать место в науке, сказать свое, оригинальное слово. Менделизм пришелся ей как нельзя кстати. В отличие от классического дарвинизма (и ламаркизма), он был основан на реальных, а не мысленных (жирафы Ламарка, слоны Дарвина) экспериментах, оперировал точными числовыми данными и потому выглядел ультрасовременно. Именно в те годы в авангард естествознания вырвалась атомная физика – тоже насквозь экспериментальная и математизированная дисциплина. Большинство ученых полагало, что чем больше в исследовании используется математика, тем его выводы надежнее и «научнее».
Молодые генетики провозгласили, что менделевские законы окончательно решают вопрос о наследственности и причинах эволюции. Решают, разумеется, не в пользу старика Дарвина и его детища – естественного отбора. Дарвин предполагал, что новые признаки формируются медленно и плавно, путем накопления мелких улучшений. Поэтому переход между старым и новым незрим, они не разделены во времени никакой четкой границей. Мендель же доказал, что признаки организмов дискретны, то есть четко отделены друг от друга и наследуются как альтернативные состояния (горошина может быть или желтой, или зеленой, но не какого-то «промежуточного» цвета){138}. Из этого его пылкие поклонники сделали вывод, что и возникают новые признаки быстро, как бы скачком переходя из одного состояния в другое. «Скачок» по-латыни saltus, поэтому такая концепция получила название сальтационизм. Естественный отбор оказался ненужным, ведь для эволюции достаточно таких вот быстрых изменений генетического материала.
В 1901 г. голландский генетик Гуго де Фриз вводит понятие «мутация». У этого термина сложная история. Сейчас мы называем мутациями спонтанные изменения «текстов», хранящихся в генах. Причем масштаб этих изменений может быть очень разным: от практически незаметных, ничтожных по внешнему проявлению, до весьма существенных, резко меняющих облик потомка по сравнению с родительскими особями. А впервые о «мутациях» заговорил в 1869 г. немецкий палеонтолог Вааген, называя этим словом близкородственные виды ископаемых организмов, сменяющие друг друга в соседних слоях земной коры. В таком значении термин давно не используется.
Сам Гуго де Фриз считал, что мутации – это резкие спонтанные изменения в строении организма, дающие начало новому виду{139}. Практически мгновенно, за одно поколение, и без всяких там переходных форм. По его мнению, неправы были оба – и Ламарк, и Дарвин. Постепенная адаптация к условиям обитания не объясняет происхождение видов. Эволюция идет как бы «толчками», пульсациями, порождая в определенные эпохи целые «букеты» новых видов, а потом надолго замирает, словно копя силы для нового творческого взрыва. Кстати, это помогало решить проблему, созданную лордом Кельвином. Если эволюция идет гораздо быстрее, чем думал Дарвин, то предполагаемый возраст Земли, равный 24 млн лет, не представляет особых трудностей для биологов. Достаточно лишь отказаться от неверной, как думал де Фриз, картины эволюции, ползущей по-черепашьи медленно.
Эта сальтационистская концепция стала, возможно, самой популярной эволюционной теорией в первые десятилетия прошлого века. Так в очередной раз проявился вековечный конфликт «отцов и детей» в развитии науки. Менделисты и последователи де Фриза всерьез полагали, что вколотили последний гвоздь в гроб дарвинизма.
⁂
Сказке, как мы помним, нужен счастливый конец, а ее герой, пройдя череду мытарств, должен воскреснуть к новой жизни, победить всех недругов и взять в жены прекрасную принцессу. «Живой водой» для Дарвина и дарвинизма стала та самая генетика, которая в первые годы своего существования грозилась их похоронить. Когда накопилось достаточно материала о наследственности, прозорливые ученые поняли, что менделизм и дарвинизм никакие не смертельные враги – наоборот, из их синтеза получается красивый и непротиворечивый союз.