Воскрешение ламаркизма в его оригинальном виде в конце XIX в. было невозможно – слишком уж старомодной оказалась эта теория. Но духовными наследниками французского натуралиста стали сразу несколько научных школ, каждая из которых развивала какой-то один аспект учения Ламарка. Сторонники неоламаркизма могли сильно расходиться в деталях, но соглашались в одном: их категорически не устраивал образ бесцельной, бездумной и основанной на чистой случайности эволюции, предложенный Дарвином и его последователями. Оппонентам хотелось видеть в эволюционном процессе нечто упорядоченное, осмысленное, если не сказать осознанное. Кроме того, некоторые отказывались принимать идею естественного отбора и тесно связанную с нею борьбу за существование по моральным соображениям. Кровавая и свирепая борьба в природе как двигатель эволюционного прогресса смущала не только богобоязненных старушек, но и солидных мужчин с учеными степенями, занимавших университетские кафедры. В сравнении с естественным отбором – брутальным чудовищем, уничтожающим тысячи ни в чем не повинных жертв, – НПП выглядело мило и привлекательно.

Подобно тому, как в поэзии и изобразительном искусстве на рубеже XIX и XX вв. во множестве возникали и исчезали новые школы и течения со звучными именами (символизм, кубизм, футуризм, акмеизм и т. п.), так и в биологии каждый крупный теоретик, казалось, считал своим долгом создать оригинальную антидарвиновскую концепцию и придумать ей красивое название. Вот далеко не полный их перечень: апогенез, аристогенез, батмогенез, гетерогенез, гибридогенез, номогенез, ортогенез…{121} Излагать, даже кратко, принципы этих многочисленных «генезов» нет ни малейшей возможности. Почти все они оказались тупиковыми ветвями эволюции научных идей и сегодня представляют интерес только для историков. Охарактеризую лишь несколько учений, вдохновлявшихся идеями Ламарка.

Психоламаркисты ставили во главу угла предполагаемое внутреннее стремление или даже волю живых существ к совершенству. Всех, включая растения. Например, ботаник Франсэ находил у растений «душу», возникающую как сумма «психических реакций» отдельных клеток, которые тоже, надо полагать, наделены микроскопической «душой»{122}. Конечно, существование такой воли или «души» надо еще доказать, но сторонники этого учения постулировали ее как аксиому (часто те же самые люди упрекали Дарвина в гипотетичности и бездоказательности его теории).

Психоламаркистам возражали механоламаркисты, выдвигавшие на первый план механическую передачу потомству признаков, которые были приобретены в течение жизни. Механоламаркистам было проще, чем психоламаркистам, поскольку уже в начале XIX в. НПП считалось чем-то самоочевидным, не требующим доказательств, а Ламарк лишь использовал общепринятую тогда идею. Ее зарождение относится к трудам Аристотеля, созданным за несколько столетий до нашей эры. Реальность НПП признавал и Чарльз Дарвин (как и его предок Эразм Дарвин), но только рассматривал он этот механизм эволюции как дополнительный, значительно менее важный, чем естественный отбор. Механоламаркисты думали с точностью до наоборот, приписывая НПП главенствующую роль. Они, конечно, понимали, что, если довести этот принцип до логического завершения, он вступит в противоречие с обычным житейским опытом. Кому не известно, что у людей, лишившихся руки, ноги или зрения, рождаются потомки без этих физических недостатков? Или, наоборот, дети спортсменов-бодибилдеров обладают нормальной мышечной массой и, чтобы достичь успехов своих родителей, им все-таки приходится упражняться самим. А это означает, что хотя бы некоторые приобретенные признаки утрачиваются. Поэтому механоламаркисты настаивали, что эволюция, идущая таким способом, – дело небыстрое, требующее долгой череды поколений (как в примере Ламарка с жирафом). Если среда влияет на живые существа, то она, конечно же, оказывает одинаковое воздействие сразу на всю популяцию, поэтому ни о какой случайной и неопределенной изменчивости, на которой настаивал Дарвин, не может быть и речи. Все особи одного вида, живущие в однородных условиях, подчиняются одной и той же тенденции развития и как бы обречены эволюционировать в определенном направлении. Ведущим фактором развития становится внешний мир со всеми его сложностями и вызовами.

Напротив, ортогенетики пытались найти движущую силу эволюции не во внешней среде, а в самих организмах. Они верили, что существует какой-то внутренний принцип или закон развития, управляющий появлением новых видов, родов, семейств и классов. В переводе с древнегреческого «ортогенез»{123} примерно означает «прямое (направленное) порождение». «Случайность» дарвинистов в словаре ортогенетиков была бранным словом. Согласно их представлениям, как эмбрион развивается не хаотически, а в соответствии с заложенной в нем программой, так и эволюция всего живого идет по определенному плану. И как из зародыша в курином яйце возникает не лягушка или дикобраз, а только взрослая курица или петух, так и эволюция живого движется, по-видимому, к какой-то цели, конечной точке. Ею может быть человек разумный или совсем другое, высшее, существо, которому еще только предстоит появиться на Земле, – возможно, кто-то вроде сверхчеловека, родившегося в фантазиях Фридриха Ницше. Такая разновидность ортогенеза получила особое название – финализм.

Ортогенетики не могли не задаваться вопросом о происхождении этой таинственной эволюционной программы, но чаще всего либо приписывали ее авторство Творцу, либо откровенно расписывались в собственном неведении. «Почему организмы в общем прогрессируют в своей организации, мы не знаем», – писал один из сторонников этой концепции{124}.

Ортогенез близок взглядам Ламарка тем, что признает какой-то внутренний принцип эволюционного развития, наподобие нацеленного на прогресс «стремления к совершенству». Но, в отличие от ламаркизма, всякое влияние внешней среды здесь отрицается. Программа развития упорно идет к поставленной цели, невзирая на обстоятельства. Хорошая аналогия: какая бы погода ни стояла на дворе, будь то лютый мороз или тропическая жара, температура тела здорового человека остается постоянной, 36,6 ℃. Вот так и гипотетический принцип развития делает свое дело, совершенно «не интересуясь» тем, что творится вокруг.

Самыми активными сторонниками ортогенеза в те годы были палеонтологи, и это не удивительно. Только они могли наблюдать на реальных примерах процесс эволюции во времени, сопоставляя ископаемые остатки растений и животных, собранные из отложений последовательных геологических эпох. И действительно, часто у них получалось построить ряды изменчивости, как будто идущие в одном направлении: от простых существ к сложным, от малых к большим, от почти безмозглых к относительно башковитым. Соблазнительно было увидеть в этих прогрессивных линиях действие некоего закона или предначертанной программы развития. (Палеонтологи вообще часто становились антидарвинистами, хотя не обязательно ортогенетиками. Дело в том, что на материале вымерших организмов можно установить ход эволюции, но не ее механизмы. Попробуйте, разложив на столе груду ископаемых костей или раковин, даже очень большую, доказать, что их обладатели боролись за существование и поэтому находились «в руках» естественного отбора. Сделать это практически невозможно.)

Рис. 3.3. Возрастание размеров черепа в эволюции лошадей за последние 50 000 000 лет. Использован фрагмент рисунка из работы палеонтолога Мэттью «Эволюция лошади» (1926){125}. Все черепа даны в одинаковом масштабе