Рис. 3.1. Дарвиновская концепция искусственного отбора тоже не ускользнула от внимания юмористов. Карикатура из журнала Punch

Так или примерно так протекали и реальные дискуссии об эволюции в конце позапрошлого столетия. «Затмение дарвинизма» было предсказуемым. Чтобы стать в те времена убежденным дарвинистом, требовалось иметь не только изрядную интеллектуальную смелость выступить против Божественной аксиомы и общественного мнения, но и «уверовать» в реальность естественного отбора, как уверовал в нее сам Дарвин. Уверовать при отсутствии прямых доказательств, опираясь только на косвенные. Это смогли сделать далеко не все современники, готовые принять идею эволюции как объективного природного процесса.

И здесь на сцену выходит мой следующий воображаемый оппонент, теперь уже наш современник, один из тех, кому нравится думать, что «Дарвин был неправ». Наш мысленный эксперимент дал ему хорошую аргументацию для обоснования собственной позиции. Он аплодирует стоя. Однако я должен подчеркнуть, что теория естественного отбора была слаба с точки зрения научных знаний того времени. Да и сам Дарвин никогда не считал ее истиной в последней инстанции, рассматривая свою концепцию, скорее, как программу будущих исследований, а не как окончательное решение проблемы трансмутации видов. Он не побоялся обнародовать свою «жутко гипотетическую» теорию, действуя при этом подобно другим величайшим научным революционерам всех времен и народов.

Поучительно сравнение с историей гелиоцентрической картины мира Коперника, которую мы сейчас считаем такой самоочевидной, что искренне удивляемся, почему в свое время у нее нашлось так много противников среди астрономов.

Лет 50 тому назад американский философ и историк науки Пол Фейерабенд в наделавшей немало шума книге «Против метода» показал, что в момент своего появления теория Коперника была довольно слабо подкреплена фактами. В ее первоначальном виде она не была убедительнее, чем альтернативная система мира Птолемея, согласно которой центром мироздания является Земля, а Солнце и все другие планеты покорно вращаются вокруг нее. Если не верите философу (хотя и учившемуся в молодости математике и астрономии), почитайте, что пишут о гелиоцентризме Коперника сами астрономы:

Теория Коперника родилась как своего рода «озарение», гениальная догадка, правоту которой предстояло подтвердить в будущем{109}. Более того, как пишет Фейерабенд, в момент своего появления, в 1543 г., эта теория вообще не могла быть принята без «насилия над чувствами» (слова Галилея) и известными в ту пору фактами. Чтобы доказать правоту Коперника, требовалось выработать «совершенно новое мировоззрение… новое понимание человека и его познавательных способностей»{110}. Эту задачу выполнил Галилео Галилей, который тоже, оказывается, был не без греха. По мнению Фейерабенда, и Галилей, и Ньютон, а я добавлю – и Дарвин, действовали вопреки принятым в науке нормам доказательств, используя порой весьма сомнительные аргументы и натяжки. И в итоге вышли победителями!

Сам Фейерабенд назвал такое неприличное поведение «научным анархизмом». Действительно, создается впечатление, что переворот в науке можно произвести, только уподобившись батьке Махно на лихом коне: не подчиняясь власти индуктивного метода и прочих правил приличия, принятых в научном сообществе. Конформизмом революцию не устроишь, это удел рядовых «научных работников», а не мировых гениев. Надо иметь дерзость смести фигуры с шахматной доски и начать играть по-своему, не по правилам. С такой точки зрения Дарвин действовал абсолютно верно, опубликовав гипотезу естественного отбора в надежде, что твердые доказательства в ее пользу появятся когда-нибудь потом, вполне возможно уже после его смерти{111}.

Эти слова Пола Фейерабенда, сказанные им о теории Коперника, в большой степени применимы и к классическому дарвинизму. Впрочем, все это стало понятно гораздо позднее, когда «затмение дарвинизма» давно прошло. А мы с читателями этой книги пока находимся на самом его пике, и борьба умов и идей только разгорается.

Возвратимся в XIX в., в самый конец этого долгого, богатого научными открытиями столетия. Если Дарвин неправ и естественный отбор то ли вообще не существует в природе, то ли играет незначительную роль, что же тогда движет эволюционным процессом? В эпоху «затмения дарвинизма» на этот центральный вопрос давалось множество крайне разноречивых ответов. Пестрота суждений и мнений была чрезвычайная, и разобраться в этой разноголосице нелегко. В поисках идей биологи обратились к наследию давно забытых ученых, которых, казалось, навсегда поглотило царство теней.

Сначала на щит был поднят француз Жан-Батист де Моне шевалье де Ламарк (вошедший в историю под коротким именем Ламарк), опубликовавший первую научную теорию эволюции в 1809 г. – аккурат в тот год, когда появился на свет Чарльз Дарвин. Судьбы этих двух великих эволюционистов, земные и посмертные, совсем не похожи. Ламарка ждала участь многих смелых первопроходцев – уже вскоре после смерти он был забыт. О его теории знали немногие, среди них – шотландский зоолог Роберт Грант, под руководством которого юный Дарвин изучал в Эдинбурге морских беспозвоночных. Но к некоторым ключевым идеям учения Ламарка сам Дарвин относился довольно скептически («Да хранит меня Небо от глупого Ламаркова "стремления к прогрессу"», – писал он Хукеру в 1844 г.{113}).

Французский эволюционист прожил долгую жизнь (родился в 1744 г., скончался в 1829 г.), полную житейских неудач и разочарований{114}. Вечная нужда в деньгах, скитания, непонимание современниками и почти полная слепота в последние 10 лет жизни. Прихотлив оказался и его путь в науку. Младший из сыновей многодетного обедневшего дворянина, он поступил на военную службу, отличался храбростью в сражениях. А когда Семилетняя война, в которой он участвовал, закончилась, оказался на юге Франции, где несколько лет вел унылую гарнизонную жизнь, сторонясь других офицеров, проводивших время в пирушках и тому подобных увеселениях. Этот мечтатель хотел стать музыкантом! Однажды в руки скучающему Ламарку попала книга о полезных растениях, и он, что называется, пропал. Ламарк всерьез увлекся ботаникой, стал изучать флору юга Франции, научился составлять гербарий. Из-за болезни ему пришлось оставить военную службу, и около 1770 г. он поселился в Париже – бесприютный, полунищий, без ясных жизненных перспектив. Путеводной звездой для офицера в отставке стала его любимая ботаника (как для Дарвина коллекционирование жуков), которая сделала его своим человеком в Королевском ботаническом саду и ввела в круг ведущих французских натуралистов той эпохи. В 1778 г. Ламарк – уже признанный ботаник, автор трехтомной «Флоры Франции» и изобретатель так называемого дихотомического ключа – особого вида таблицы, позволяющей даже малознакомому с растениями человеку определять их видовую принадлежность по внешним признакам. Самоучка, self-made man, обладатель огромного гербария, он получает должность адъюнкта ботаники Парижской академии наук, путешествует по Европе. Но этот этап его жизни закончился с началом Великой французской революции, которая не только смела с трона династию Бурбонов, но и переформатировала почти все учреждения «старого режима». Королевский ботанический сад стал Музеем естественной истории (он существует и поныне), но его штатное расписание оказалось построено так, что ни одно из двух рабочих мест («кафедр»), предназначенных для ботаников, Ламарку не досталось. Ему предложили вакантную должность профессора «по кафедре насекомых и червей». Проще говоря, 50-летний ученый был поставлен перед выбором: покинуть музей или круто изменить свою научную специальность. Ламарк выбрал второе и в течение 24 лет успешно занимался зоологией беспозвоночных, внеся особенно крупный вклад в изучение моллюсков, в том числе ископаемых. В дополнение к частному гербарию, одному из самых крупных во Франции, в его доме появилась великолепная коллекция раковин, описания которых он опубликовал в нескольких толстых томах.