— Атте[3]! — вылетело из груди Данилы. — Атте, — разорвала бытие память.

Поразивший Вольгу всадник удивленно вскинул брови, словно понял. Данила, издавая отчаянный крик ярости и боли, пошел в свою последнюю атаку. Но дойти до врага он не успел, лошадь ударила его в грудь копытом, Данила отлетел к забору, ударяясь затылком. Белый день погас и наступила темнота.

[1] Сулица — короткое копье.

[2] Броня — здесь кольчуга.

[3] Атте — отец.

Первое, что увидели очи, — звездное небо, широкое, безмятежное, вечное. Оно было где-то там, недосягаемо высоко, проглядывало в прорехи пожарища. Черный дым тянулся шерстяными рукавицами, чтобы стереть одну звездочку за другой, но они тускнели, гасли, а потом снова вспыхивали и сияли еще более ярким светом. В воздухе пахло гарью, она садилась на горло и душила, извлекая натужный кашель.

Данила приподнялся, превозмогая пульсирующую боль в висках, отер снегом лицо. С кожуха скатилось что-то тяжелое. Топор. Сам каменщик или кто-то чужой положил ему это бесхитростное оружие на грудь. Рука сжала дерево рукояти.

Забор, у которого Данила очнулся, был цел, а дом напротив догорал, от него шел жар. Данила оглянулся по сторонам, вокруг были только мертвые тела, присыпанные пеплом. Где отец? Вольга лежал прямо у его ног, вытянув руки вдоль туловища, с прикрытыми очами, словно спал. Кровь на рясе застыла большим бурым пятном. Ножны на поясе пустовали, меч вороги забрали добычей. Данила коснулся холодной шеи, чтобы убедиться, что отец умер, можно, было этого и не делать, но надежда слепа. «Дважды ты меня спас, себя не пожалев». Слез не было, все внутри иссохло. Данила поцеловал отца в лоб и пополз вдоль забора. Надобно было выбираться, надо идти в Юрьев. Сколько Данила лежал в небытие, день, два? В голове шумело, не давая ясно соображать.

Суздаль был пуст, большой мастеровой град превратился в одно большое пепелище, и только каменный Рождественский собор выступал большой белой глыбой из черноты ночи. Врагов тоже не было, наверное, они отошли снова к Владимиру. Первое время Данила почти полз, пригибаясь к земле, чтобы не наглотаться дыма, потом встал, прикрывая рот рукавом, и скорым шагом направился к остаткам крепостной стены. Добрался до одного из проломов с обуглившимися краями, забрался на насыпь вывалившейся из городни земли, кубарем скатился к Каменке, долго лежал на спине, выравнивая дыхание.

В отдалении под обрывом он увидел небольшой костерок, должно быть, там сидели выжившие горожане, но к ним Данила не пошел. Надобно спешить, надо поворачивать на закат. Там Юрьев, там чудный Георгий, там она…

Рассвет встретил Данилу в перелеске. И позади, и впереди тянулась однообразная снежная степь, не сбился ли с дороги? Да нет, все верно. Места знакомые с детства, сложно и в темноте заплутать. Утроба требовала еды, но Данила, сцепив зубы, шел и шел. В голове снова стало мутиться, а ноги начали двигаться все медленнее и медленнее, словно к ним подвесили тяжелые колоды. Силы покидали, надобно отдохнуть. День угасал. Сколько осталось до Юрьева? Данила оглянулся, не скачут ли на окоеме алчные вороги, но никого не углядел. Собрал последние силы, вновь пошел. Впереди показалась вервь. Вот где можно будет переночевать, коли пустят, а завтра уж и к граду выйти.

Деревушка оказалась пустой, никого, даже собак. Все ушли. Данила зашел в одну из изб, пошарил в поисках еды, в печи оказался горшок с замерзшими щами. Разжечь печь оказалось не трудно, кресало всегда было на поясе. Расстелив на лавке кожух и стянув отцовскую броню, Данила присел дожидаться, пока жар позволит разогреть похлебку. Пустые щи все ж прибавили сил. Теперь чуть вздремнуть и снова идти.

Он не пойдет разыскивать Зорьку, у нее семья, муж, возможно уже дитя, зачем мешаться, но он пошлет к ней Осьму, предупредит, чтоб уходила, Суздаль пал, а уж Юрьеву и подавно не выстоять, а сам Данила встанет на стены, чтобы снова сражаться как умеет. Прости, мать, так уж вышло, непутевого ты сына родила, не сумел он выполнить твой наказ, все время что-то мешало, то Вежка болела, то Георгия надобно было достроить, то Вольга просил в монастыре подсобить, а теперь уж Немко Булгарин просто не мог бросить все, чем жил столько лет. Помочь ничем не мог, но и уйти — значит предать, оказаться трусом.

Еще ночь не выцвела, а Данила уже вышел из обезлюдевшей деревни. К Юрьеву он добрался к полудню. Долго стоял у запертых ворот, не зная, как привлечь внимание вратарей. Наконец его заметили и отворили.

— Немко⁈ Никак ты? Откуда? Глядите, лоб рассечен, в кровище да саже? Чего стряслось? Да нешто он скажет.

— Е-да, — поговорил Данила. «Беда!»

— Есть хочет, — рассудили мужички по-своему, в руку лег сухарь.

Данила не стал ничего более объяснять, а поспешил дальше, к дому, в который, он думал, что уже больше не вернется. Сердце сжималось и радостью, и тревогой, и тоской. На улицах было безлюдно, даже по торгу ветер свободно гонял невесть откуда взявшееся перекати-поле. Это хорошо, значит многие поняли, что надобно спасаться. А она?

И как ответ на заданный в небо вопрос на пустой торг вышел княжий детский. Данила его сразу признал — тот самый, смазливый малый, с всклокоченной копной на голове, к которому ушла Зорька. Ревность всколыхнула душу, но до ревности ли сейчас.

Дружинник шел стремительным шагом в сторону посадского крома, наверное, менять сторожевых. Данила чуть замешкался, но все ж не отвернул в сторону, пошел прямо. Мужчины стали сближаться. Дружинник его заметил, как-то резко остановился, дернул плечами, словно сбрасывая наваждение, затем неожиданно приветливо замахал рукой, растянул улыбку. Оно и понятно, все ж теперь родня, зять. Дружинник что-то прокричал? Что? «Эй, Немко, никак ты?», а, может, еще чего. Данила чуть наклонился, приветствуя в ответ. Надобно спросить про Зорьку, ушла ли?

— О-ка е? О-ка? — начертил рукой девичий силуэт Данила.

— Жена моя? — вскинул брови дружинник, словно подивился вопросу. — Жива — здорова. А ты чего вернулся?

Данила попытался жестами показать, что позади беда, что Суздаль сгорел.

— Да не маши, не маши, все равно не пойму. Пошли, напишешь, — дружинник бесцеремонно взял Данилу под локоть и потянул за деревянную церковь.

— О-ка е? — снова повторил свой вопрос Данила.

— Зорька тебе нужна? — воровато оглянулся по сторонам дружинник.

Данила кивнул, разобрав вопрос.

— Зорька, — дружинник приблизился вплотную, словно собираясь что-то сказать на ухо. Забыл он, что ли, что Данила не услышит?

И тут бок полоснула острая боль, разлившаяся жаром. Данила согнулся, закрывая рану рукой.

— Зря вернулся, — хмуро произнес дружинник, обтирая окровавленный нож снегом. — Моя она. Слышишь, Немчин? Моя! — склонился он к скрюченному Даниле.

Тот осел, падая на колени.

— Сам виноват, не надобно было возвращаться, — медленно проговорил дружинник, чтобы соперник его понял, и, развернувшись, побежал через торг.

Какое-то время Данила стоял, опираясь о церковную стену и прижимая ладонью рану, потом, собрав волю, медленно поднялся и побрел к своему двору.

Калитка плавно растворилась, впуская хозяина. На снег двора капнули густые капли крови. Данила добрался до крыльца, дернул ручку двери. Осьма сидела за веретеном. Вскочила, радостно всплеснула руками, старческие очи заблестели счастьем, чтобы тут же омрачиться. Ничего не говоря, старушка кинулась стягивать кожух, броню, положила Данилу на лавку, выхватила из короба рушник, промыла рану, внимательно разглядывая. Перед очами Данилы стало мутиться, он понял, что может потерять сознание.

— О-ка е?

— Ушла, в лес ушла, не тревожься. Я сейчас тебя перевяжу. Надобно кого-то позвать, ничего я, старая, не умею, — Осьма всхлипнула.

Она суетливо стала перевязывать хозяина. Данила закрыл очи и забылся в тяжелом то ли беспамятстве, то ли сне. Ему привиделась Зорька, она сидела на мостках у берега реки, и болтала белыми ногами. Зайчики плясали на ее загорелом лице. Во сне Данила мог говорить, чисто и легко, он позвал, Зорька повернула голову, весело рассмеялась и, зачерпнув водицы, плеснула ему в лицо. И он услышал всплеск воды, вернее вспомнил, вот так, легким шепотом, она плещется.