Лида поняла, что невольно влезла совсем не в свое дело.

— Извините.

— Есть шанс превратить скучное действо в отличную драму с мордобоем. Она жертвенно кинется между нами, а потом будет платочком вытирать ему кровь с уголка рта, это так романтично. Она, вообще, барышня романтичная.

— Она очень жестокая, — не выдержала и все же снова влезла в его рассуждения Лида.

— Просто маленькая женская месть.

— Вы ее бросили?

— Она меня.

— К чему тогда месть?

— За то, что не стал за нее сражаться.

— Глупо.

— Не знаю.

— Все вы знаете! — отчего-то разозлилась Лида.

Они остановились у крыльца дома баб Даши.

— Доброй ночи, — мягко проговорил Колмаков.

— А почему вы не стали за нее сражаться? Вы же ее любите.

Он должен сейчас сказать — уже не люблю, не может же он до сих пор любить эту безжалостную куклу.

— Наконец-то! — с порога с керосиновой лампой в руках спускалась баб Даша. — Все очи в оконце проглядела, волнуюсь, а она тут милуется. Ну, чего, охальник, стоишь? — размахнулась старушка лампой в сторону Колмакова. — Порядочные женихи днем со сватами приходят, а не ночами по углам девиц зажимают.

— Николай Ефремович просто меня проводил, Митя занят, — пролепетала Лида.

— Ты жениться-то, ирод, собираешься? — не обратила внимание на ее объяснения бабуля.

— Собираюсь, — смиренно опустил голову Николай.

— Пошли тогда, — махнула в сторону дома баб Даша и зашагала вверх по ступеням.

— Вы идите, — шепнула Лида, слегка дергая «кавалера» за рукав, — я ей еще раз все объясню.

— Предлагаете дезертировать? — усмехнулся Колмаков и пошел за старушкой.

Лиде ничего не оставалось, как последовать за ними.

Баб Даша поставила лампу на стол, раскрыла сундук и достала большой, отороченный по краям кружевом рушник, расстелила его посреди комнаты. Вздохнула и, подставив табурет к красному углу, сняла одну из икон.

— Ну, чего там мнетесь, становитесь, — подбородком указала на рушник, — благословлять буду.

— Может, утром лучше? — осторожно проговорила Лида.

— Дождешься вас утром. Сейчас становитесь.

Лида беспомощно взглянула на Колмакова. Он смиренно бухнулся на колени. «Ладно уж, почему бы и не подыграть, не убудет. Все равно уезжаем», — Лида тоже встала на колени по левую руку от Колмакова.

— Благословляю вас, дети мои, живите дружно, любите друг дружку, не отрекайтесь, жалейте друг друга… — голос старушки дрогнул, она торопливо смахнула слезу, перекрестила иконой, протянула ее для поцелуя молодым.

Николай перекрестился, поцеловал образ. Лида замешкалась, но тоже сделала все, как хотелось неугомонной старушке.

— Вот, Катюша, и получилось, все ж дожила. Тебя так хотела, но… Спасибо, спасибо, милые мои, — чмокнула баб Даша Лиду в макушку. — Вы только повенчайтесь, обещайте, что повенчаетесь. Знаю, попа сейчас трудно найти, а все ж сыщи, слышишь, Николай, так же тебя величают?

— Так.

— Сыщи.

— Баб Даш, не плачьте, не надо, — вскочила на ноги Лида.

— Это я так, старая уже, мне положено. Идите, попрощайтесь, да спать давай ложиться, за полночь уже.

Пара вышла на крыльцо, ночь дышала налетевшей от реки сыростью.

— Спасибо, — посчитала нужным Лида отблагодарить за старания Колмакова. — Для нас это ведь такая малость, а ей нужно. Одна она совсем, и я скоро уеду.

Впервые Лида ощутила тоску, что вот придется навсегда расстаться с настоящей бабушкой, какой у нее никогда в жизни не было.

— Через лет двадцать здесь уже никого не будет, — достал папиросу Колмаков, но снова не стал раскуривать.

— Почему никого? Здесь много дворов. Тут вот с десяток наберется, и там, за оврагом, еще крыши видны. Семьи большие живут. Это у баб Даши никого нет, дочь умерла, муж тоже, сын на империалистической пропал, но в других-то дворах людей много.

— Школы нет, а это тебе не при царизме, новая жизнь, дети учиться должны, в люди выходить. И до врача за день не дойдешь, дороги толком нет, чуть капнет и только рекой добраться можно. Здесь даже колхоз не стали образовывать, правление на станции сидит. Молодежь разъедется, старики умрут, и эта вот красота сгинет, — Николай бережно погладил резной узор перил. — Прав Петя, надо музеи зодчества создавать, и не только в столице, в каждом городе, чтобы не пропало. Ну, вот и я митингую, — одернул он сам себя. — Отличное свидание получилось, на партсобрание похоже. Доброй ночи, Лида, — и Николай, торопливо слетев со ступеней, быстрым шагом пошел прочь, не оглядываясь.

«Даже не попытался поцеловать, — к горлу подступил комок. — Ну и люби свою дуру, а я спать пошла».

— Никуда он теперь не денется, — погладила ее по голове баб Даша, словно услышав Лидино отчаянье. — Не кручинься.

— Мы уезжаем, — выпалила Лида, — нужно срочно возвращаться. Спасибо за все, — она приобняла старушку.

— Поезжай, милая, поезжай. Куда ж деваться, — вздохнула баб Даша. — Добрая ты слишком, как Катюшка моя была, погубить себя через то можешь. Поезжай, я за тебя молиться буду.

— За комсомольцев нельзя молиться.

— За них в первую очередь.

Лида взбила пуховую подушку, положила голову и провалилась в глубокий сон. Ей снилась чужая свадьба, красавец жених в накрахмаленной рубахе и черном пиджаке с огромной хризантемой в петлице, милая брюнеточка в подвенечном платье, как на дореволюционном фото у тетушки… и Колмаков отчего-то в красной рубахе навыпуск, готовый кинуться на соперника с кулаками. Лида вешается ему на руку и кричит: «Коля, не надо! Тебя же арестуют, а как же Юрьев⁈» Чего только не приснится на мягкой перине.

Деревянные ступени опасно скрипнули, прогнувшись под тяжестью ноги, но Лида все же отправилась дальше, забираясь все выше и выше. После падения Бараховского, она и думать боялась о том, чтобы влезть хотя бы на первый уровень лесов, страх душил, делая тело тяжелым, но вчерашний вечер крепким топориком ударил по устоявшемуся и понятному с детства миру, от этого хотелось встряски, острых ощущений, способных забить гнетущее чувство непонимания.

Лида почти взбежала на звонницу, запыхалась, постояла на последней ступени, выравнивая дыхание, и вышла к тихому утру. Внизу в легкой дымке спали серые крыши домов, острые пики елей подпирали бледное солнце, у реки ветер шуршал камышами, по казавшейся неподвижной глади реки тенью скользила утка с цепью комочков-утяток, исчезая и снова показываясь из молочного тумана. Лида вдохнула полной грудью, расправила плечи. До чего ж хорошо! Вот здесь, наверху, все покойно и ясно, ширь да благодать. Дыши, мечтай, надейся…

А внизу спал палаточный лагерь, что и не удивительно, очухаются ли к полудню? Лида, истребляя свой страх, перегнулась через перила и заставила себя рассмотреть стол с остатками пиршества и круг кострища.

— Я смогла, смогла! Ох-х.

Крайняя палатка махнула полотнищем входа и на мокрую от росы траву вылез сильно помятый Митя. Он протер пальцами глаза и начал делать энергичные гребки руками, разминаясь.

«Каков физкультурник», — хихикнула Лида.

Из этой же палатки в исподнем белье выскочила Зина. Зина⁈ Что она забыла у Мити? Или он у нее, это же ее палатка, мужские стоят левее. Да нет, померещилось, он просто прошел мимо, зацепив край. А, может, он специально заглянул, разбудить соню, чтобы не проспала, завтрак никто же не отменял? Да, так и было. Сверху чего не почудится.

Лида нашла вполне сносное объяснение, но тут Зина протянула Мите полотенце и что-то еще, кажется, бритву. Он взял, закинул полотенце через плечо, как-то буднично хлопнул Зину по мягкому месту и пошел к реке. Зина сладко потянулась и полезла обратно.

А Лида потрясенно все смотрела и смотрела в спину удаляющемуся брату. Он словно почувствовал ее тяжелый, полный недоумения взгляд, повернулся. Увидел или нет, не важно, Лида уже торопливо спускалась вниз. Митя и Зина? Как? Почему? А как же Лёля? Как же любовь?