Все открылось. Но отчего Данила не хочет взять ее, вдвоем же проще? Отчего?

— Попроси его взять и меня, он тебя послушает, — шепнула Зорька. — Я поправлюсь, я сильная, до Рождества окрепну.

Бакун только покачал головой.

— Я ему не люба?

— Он не воин, дочка, тебя защитить не сумеет, — мягко произнес Бакун.

— А что мне грозит, коли мы…

— Нельзя туда сейчас. Бегут оттуда.

Бакун, поджал губы и поднялся.

— Как то? — не поняла Зорька.

— Гонцы к князю Святославу прибежали, гибнут братья мои, — каменщик пошел к двери, обычно прямая гордая спина согнулась под неведомой тяжестью.

— Там мор?

— Рать с востока пришла. Города жгут. На Волге уж полно беглецов, страшное сказывают.

— Так его нельзя туда пускать⁈ Нельзя! — Зорька резко села. — Он же на погибель идет!

— Пока доберется, там уж пепелище будет. Отстраивать руки будут нужны. Думаю я, может, с ним все ж решусь. У меня в Нижнем Новгороде дочери да внучата, трудно так, коли есть кому за ноги держать. А тебе там делать нечего. Он тебя никогда не возьмет и прав будет.

Бакун ушел, а у Зорьки появилась незримая соперница — это память о неведомой матери. «Померещилось ему, сам себе обет выдумал».

— А говорите — помирает, — возмущенно указал на сидящую на краю ложа Зорьку отец Патрикей.

— Так худо было только что, — виновато пожала плечами Осьма. — Не иначе как чудо произошло.

— Как на ноги встанет, благодарственный молебен закажете.

Осьма побежала за Патрикеем, оправдываясь. Данила присел рядом с Зорькой, погладил по голове. Она подняла на него еще горящие лихорадочным блеском очи. Он виновато потупился.

— Я поправлюсь, не тревожься, — подбодрила она, коснувшись мужского плеча. — Не тревожься, — повторила уже самой себе.

Дни в начале ноября стояли солнечные, даже паркие, уж не чудо ли? Зорька потихоньку начала выходить на двор, посидеть на лавке старого Фомы. Иной день они сидели вместе, дед рассказывал про свою жизнь, немного бессвязно и повторяясь, Зорька терпеливо слушала, кивая. Мерное бубнение ее успокаивало. Зачем думать о будущем, вот сейчас солнышко светит, ветер с полудня, теплый, ласковый, и того уж довольно. Силы потихоньку возвращались, в груди еще сидел сиплый кашель, вырываясь наружу шипящими звуками, но все ж дышалось привольней.

Сегодня у деда особенно крутило ноги, и Зорька грелась на лавке в одиночестве. Осьма подалась к торгу. Данила тоже ушел доводить до конца работу, ждали на днях не только епископа, но и самого великого Георгия, старшего брата Святослава. Все в делах, надобно и Зорьке уже включаться в круговорот жизни.

— Эй! — окликнули откуда-то сбоку.

Из-за забора появилась спутанная копна волос, а затем скалящееся хищной улыбкой лицо «ярыжника». Кирша оседлал забор, свесив во двор одну ногу.

— Как здоровье, болезная? — подмигнул он Зорьке.

— Божьей милостью, — улыбнулась Зорька, появление Кирши ее не разозлило, скорее наоборот, было приятно, что он пришел справиться о ее здоровье.

— Исхудала, синячищи какие под очами, — с легким сожалением проговорил он, разглядывая больную.

— Дурна собой стала? — усмехнулась Зорька.

— Что есть, то есть, — согласно кивнул Кирша.

Раньше Зорька огорчилась бы, а теперь лишь равнодушно пожала плечами. Дурная да дурная, что ж с того.

— Да шучу я. Хороша и сейчас, — поспешил уверить ее Кирша, испугавшийся ее равнодушию.

— Ну, так женись на мне, ты ж вдовый, — поднялась Зорька с лавки, плотнее заворачиваясь в шерстяной убрус.

— Так сначала товар-то щупаю, а ну как на ощупь не подойдет, — прищурился Кирша. — Ты подойди, может, и столкуемся, — поманил он указательным пальцем.

— Отчего ж не столковаться, — одарила его Зорька игривой улыбкой. — Столкуемся, — поплыла она в его сторону.

— Я сейчас спрыгну к тебе, — с готовностью перекинул ухарь и вторую ногу.

— Не надобно, и так дотянешься, — запрещая в ответ замахала пальчиком Зорька.

— Так я готов, — пригладил всклокоченные волосы Кирша. — Иди суда, лебедушка м…

Договорить он не успел, Зорька резким движением подняла валявшееся у забора полено, со всей дури огрела парня куда дотянулась.

— Э-э-эй! — возмущенно закричал он, едва не свалившись с забора. — Я тут хворую навестить пришел, а она уж здоровее кузнеца посадского.

— Так иди себе с Богом, — отбросив полено, пошла к избе Зорька.

— Подарок-то возьмешь, буяная, — окликнул Кирша.

— Не надобно, — горделиво отбросила назад косу зазноба.

— Я вот тут на травке брошу, авось понравится.

Зорька повернулась, но Кирши уже не было. Любопытство пересилило, и, немного постояв посередине двора, Зорька осторожно приблизилась к забору, нагнулась — в траве лежала глиняная птичка свистулька.

— Воды налей, звучать будет ладней, — крикнул ей из-за забора Кирша.

Зорька сжала птичку в руке и побежала в избу. Налила осторожно в дырочку водицу, дунула. По горнице полилась соловьиная трель, словно весна уже пришла, а на лугах распускались первоцветы. Весна — это значит уже без Данилы. Зорька вздохнула и убрала свистульку в щель печурки[1].

[1] Печурка — углубление в печи, куда клали мелкие вещи для просушки.

Зорька стояла, не шелохнувшись, вжавшись в сваленные грудой разобранные леса. Как ей удалось подкараулить князя Святослава в одиночестве, одному Богу известно. Вон он, князь Юрьевский, ходит вкруг нового собора, рассматривает готовую работу, и никогошеньки вокруг, даже гридней. Сейчас она подбежит к нему, кинется в ноги и будет слезно вымаливать, чтобы никуда каменщика Немку Булгарина не отпускал. Мало ли какие он там обеты давал, ежели сам князь кулаком по столу ударит, да рявкнет: «Тут оставайся!», то надобно будет смириться, и Данила останется, и вины на нем пред матерью не будет. Вот как все просто, и как раньше до этого не додумалась? Зорька набралась решительности, сделала шаг… и тут же снова отступила в тень лесов. Из собора вышел сам грозный князь Георгий, старший брат Святослава. Муж уже не молодой, в летах, голова седая, но крепкий, жилистый, плечи широкие, руки большие, что у каменщиков.

Время было упущено, Зорька с досады поджала губы.

— Постарался на славу, — Георгий провел пальцами по резному столбу притвора. — Не иначе стольный Владимир перещеголять хочешь, — великий князь подмигнул меньшому брату.

— Приглашай, и тебе такое построю, да еще краше, — не кинулся в оправдания Святослав. — Владимир, чай, побогаче Юрьева будет, размахнуться есть на что.

— Да ты у нас нынче на расхват, — Георгий пошел вдоль собора, увлекая за собой и брата. — Говорят, Ярослав уж в Переяславль позвал?

— То так. Артельных туда после Рождества отправлю. По весне начнем.

— А говоришь, приглашай, — с напускной обидой отозвался Георгий. — Твоя-то работа где? Сам рубил или только наказы раздавал?

— Так отгадай, — хитро подмигнул уже Святослав.

Георгий, задрав голову кверху, заскользил взглядом по каменным диковинам.

— Ну, вот эта птица кособока, то, наверно, твоя и есть.

— Почти угадал, — рассмеялся Святослав, — то Димитрий мой рубил.

— Глядишь ты, ладно как, — почесал седую бороду Георгий. — Князей- каменщиков в нашем роду еще не бывало.

— Так и что ж, — равнодушно повел плечами Святослав.

— А то, — старший брат замолчал, разглядывая «Распятие с предстоящими», — вот эта не твоя работа? — указал перстом.

— Угадал, — кивнул Святослав.

— А то, брате мой, — Георгий как маленького потрепал по жестким вихрам Святослава, — молиться за нас, грешных, там будешь, праведный ты наш.

— И я не свят.

— А давай, мы тебя женим, — кинул как бы невзначай давно припасенную фразу Георгий. — Есть одна ладушка на примете, дочь князя…

— Не нужно мне, — грубовато оборвал Святослав.

Георгий нахмурил косматые брови. Святослав отвел глаза, рассматривая стебель каменного цветка.