Малопьющий Николай Анатольевич такой алкогольной практике очень активно в семье противодействовал, понимая, что это путь в никуда. Но как-то одновременно вяло и нехотя. Все-таки сын уже взрослый князь Долгорукий! Нечего его гнобить, как кого-то сыромяжного крестьянина.
Поэтому на первый раз неопределенно спросил, копя будущий гнев:
— Как у тебя, сын мой разлюбезный и единственный, прошел первый рабочий день в полиции? Что-то больно ты вчера вечером был, к моему удивлению, пьян!
Константин Николаевич с появлением уважаемого отца Николая Анатольевича вынужден был сесть на своем прокрустовом ложе, иначе уже и не назовешь, так ему было кромешно и некомфортабельно. Тело с ним по этому направлению бытия было согласно. Голова заметно заболела, зашумела, призывая к дальнейшему лежанию в горизонтальном положении. Но особенно завозмущалась съеденная вчера разнообразная еда. Не согласная с движениями хозяина, она решила посмотреть, что же там на белом свете странного творится и куда они, собственно, идут?
Попаданец, глядя на отца, едва сумел послать мыслительный посыл еде — остановится и одуматься. Ибо мыслительная еда это в любом случае страшный кошмар, хоть в XIX веке, хоть в XXI. Больше тут Георгий Васильевич ничем своему реципиенту помочь не мог, поскольку за всю свою жизнь он так напиваться-наедаться успел в лучшем случае раза два-три, да и то довольно условно. Во всяком случае, ситуацию, когда ему на следующее утро было бы так плохо, как сейчас, он не помнил совсем. хотя на память, вроде бы, совсем не жаловался.
«Надо хотя бы положить на лоб мокрую тряпку, — пришла ему в мозг светлая мысль, — всяко станет легче. По крайней мере, чертовы кузнецы из его головы будут изгнаны, или, хотя бы, одумаются и станут работать потише. И самому шевелиться не надо, все слуга сделает, только прикажи».
Поэтому, прежде всего, он не стал отвечать на вопросы отца, а попросил слабеющим голосом своего слугу:
— Гриша, милый мой, смочи какое полотенце, да приложи к моему многострадальному лбу, а то так мне больно и стыдно за вчерашний вечер, право слово!
Отец его за такое поведение ничуть не забранил. Он хоть и не был в подобном положении, но неоднократно встречал сослуживцев с густого похмелья и слушал их горестные жалобы на их плохое самочувствие. Вряд ли сын был в чем-то лучше на этот час.
Просидев так с десяток минут и почувствовав себя немного легче, попаданец заговорил уже с отцом, объясняя причины столь бестактного поведения:
— Я вчера, папА, был у самого директора Московской полиции его превосходительства Аристарха Поликарповича Кормилицына!
Новость была, в общем-то, вполне ожидаема, выпускники юридического факультета МГУ, как правило, устраиваясь в полиции, приглашались к директору. Конечно, необязательно, в конце концов, зеленый еще выпускник не такая шишка, чтобы с ходу попасть к первому почтенному лицу данной организации. Но он же князь Долгорукий! Неприятие его в верхах Московской полиции отметилось бы настоящим скандалом. И в первую очередь для него самого. И как тогда быть, совсем уезжать из столицы?
К счастью, тяжко думать о таком чрезвычайно тяжелом развитии событий уже не приходилось. Николай Анатольевич всего лишь поощрительно улыбнулся и потребовал продолжать.
— Я, папА, всего лишь хотел представиться его превосходительству по случаю принятия в его полицию. Но тут возник форс-мажор. Сам министр финансов его высокопревосходительство Егор Францевич Канкрин приехали в Москву. И здесь его, к большому сожалению, обворовали! Деньги, а, главное, секретнейшие бумаги исчезли с концами! Каково, а?
— Ах! — не удержавшись, ахнул Николай Анатольевич, — какая же грязная сволочь это отважилась делать? Бедный Егор Францевич! И что же теперь дальше?
— Ох! — почти в тон охнул Константин Николаевич, но не от неудобного вопроса, вопрос был так себе. От болезненного пароксизма, казалось бы, во всем теле. Помолчал, приводя его в порядок, и затем продолжил уже по теме: — сами понимаете, папА, на помощь его высокопревосходительству немедленно была выслана группа полицейских следователей. Но они не только не смогли найти уворованное, но и сами были неблагородного происхождения. Его высокопревосходительство от этого был в страшном негодовании, просто рвал и метал и по поводу всей старой столицы, и по поводу нашей городской полиции в частности.
Разумеется, его превосходительство директор Московской полиции не смог на это так спокойно смотреть и послал меня, как пусть зеленого новичка, но все же из древнего благородного рода. Кто не знает князей Долгоруких и в России, и в остальном мире! В общем, я должен был прикрыть своим благородством следователей из простонародья (или почти из простонародья).
Это как минимум. А как максимум, конечно же, найти эти клятые бумаги, ну и деньги, хотя о них и не говорилось. Деньги были для всех поданных Российской империи немаленькие, но не для его высокопревосходительства министра финансов. При этом Аристарх Поликарпович меня предупредил, что зеленые выпускники университета обычно принимают на Х класс коллежским секретарем. Но меня сразу поднимут до IX класса титулярным советником! Правда, чин сей будет временный, но если я сумею отличиться, он станет постоянным. И другие награды не замедлят появиться, если я буду на хорошем счету у его превосходительства.
— И как, ты сумел оправдать надежды его превосходительства? — немедленно уточнил Николай Анатольевич. Правда тон его был весьма осторожен и даже пессимистичен. Он понимал, что сын еще не опытен в полицейских обязанностях и много от него ожидать не приходится.
Но, тем более, его стала переполнять радость, когда молодой князь Долгорукий торжественно заявил:
— ПапА, я не только сумел показать себя, как представитель старинного благородного рода, но и сумел вернуть его высокопревосходительству его важные бумаги и деньги!
— То есть ты сумел сохранить свой чин на службе, да еще получил благожелательное отношение у Аристарха Поликарповича? — искренне удивился старший Долгорукий, — это многое стоит!
Николай Анатольевич хотел сказать, что нынешний директор Московской полиции, происходящий из мелкого дворянского рода, почти простонародье, с точки зрения знатных Долгоруких, сумел сделать свою карьеру сам, умелыми руками и неглупой головой. Знатность и покровительство для него, конечно, что-то значат, но немного, а потом он смотрит только на личные возможности человека. И никуда бы ты не вырос.
Но не сказал, понимая, что его сын и так все высчитал и уже сложил два плюс два в этой сложной таблице бюрократической арифметики.
Константин Николаевич немедленно подтвердил потаенные мысли отца:
— Его превосходительство поначалу отнесся ко мне с известной осторожностью. Как же, представитель такого знатного рода, а не отправляется служить в гвардию, в императорский двор, наконец. Сначала армейский полк в глубокой провинции, потом вот в полицию.
Я вообще думаю, что это задание, данное мне с ходу, без малейшего ознакомления, был мне дан не случайно, да еще с щедрой подачей чинов. Если выдержу, значит, не зря взял. Не выдержу, и хай с ним, а он тут не причем. Вон даже чины дал вне очереди, потом моно сказать, что я к нему всей душой, но кто ж знал, что у меня голова такая кривая,а вместо рук неумелые ноги растут.
А еще выделить другую перспективу на будущее. Его высокопревосходительство Егор Францевич ведь тоже не зря острый глаз имеет. И если увидит удачу, может облагодетельствовать, взять, предположим, в столицу из провинциальной Москвы. А в случае неуспеха так даст по благородной лебяжьей шее, что его полицейскому превосходительству только останется руки развести.
Дражайший отец, выслушав его эмоциональную эскападу, только негромко спросил, мол, сам Аристарх Поликарпович что-то сказал или сын все проанализировал с общей обстановки (то есть, запросто придумал)?
— Сам, конечно, — свободно признался Константин Николаевич, — кто же мне все это расскажет. Но уж очень все четко складывается, хотя и в оптимальном варианте. Вон Егор Францевич меня сегодня угощал, до сих пор на мне отзывается. А уж речи какие произносит о вашем сыне, без вина пьянеешь. Я то и талант, и что мне надо только в Санкт-Петербург ехать, а он лично сам будет докладывать обо мне императору Николаю Павловичу. Ужас какой. Так что вы уж не ругайте меня, папА, вчера я и не мог, и не хотел.
