В медкарте, которую передали из амбулатории в придачу к пациенту, указывалось, что ЧСС[2] больного пытались снизить бета-блокираторами, а также ставили капельницы с магнием, калием и кальцием. Он и сейчас уже лежал под капельницей. Причём подпись стояла моей сменщицы Ольги Николаевны Бабенко. В принципе, делала коллега всё верно, я бы назначил то же самое.
— Ну-с, молодой человек, утром мне представьте план лечения, — без доли иронии сообщил Штейнберг, также заглянувший в карту больного. — Странно, что ему не помогли стандартные схемы. Вместе подумаем, что можно предпринять.
И что мне назначать пациенту? Опыт подсказывал, что всё может оказаться не так просто. И потому в истории болезни я написал, что тахикардия может скрывать трепетание предсердия, что, в свою очередь, способно вызвать появление тромба. Поэтому после консультации с заведующим отделением желательно перевести больного в реанимацию.
Не дожидаясь утра, я нашёл Штейнбергу и всё это в устном виде ему пересказал, заодно потряс у него перед носом историей болезни. Тот с плохо скрываемым чувством собственного превосходства улыбнулся:
— Арсений Ильич, с чего вы это вообще взяли?
— Просто у нас в кардиокружке при институте было такое, показывали в морге тело больного, поступившего с тахикардией, а всё закончилось тромбом и мгновенной смертью.
— Хм, ну, это, может быть, всего-то один случай на десять тысяч, не думаю, что подобное может произойти с нашим, как его… Бадюком. Не переживайте, прокапаем, гепарин поставим во избежание тромбоза, всё будет нормально. Ступайте домой, и не забивайте себе этим голову. А заодно подумайте над планом лечения, который обещали представить мне утром.
Конечно, всякое могло быть, мысленно согласился я с Аркадием Вадимовичем, но и такой паскудной ситуации с тромбом исключать было нельзя. По-хорошему применить бы ДАР, не дожидаясь утра, но я что-то сегодня так вымотался… Буквально на ногах едва стоял, а если ещё и исцелять — вообще упаду. Вот за ночь отдохну, наберусь силёнок — и возьмусь за работу. И по фиг на соседей по палате, пусть смотрят, всё равно ничего не поймут. Даст бог, ничего с нашим Бадюком за ночь не случится.
Жаль, конечно, что в нашей больнице с её районным статусом при терапевтическом отделении нет своей палаты интенсивной терапии. В пензенских больницах есть и ПИТ, и РАО[3], а в районных — только реанимация. Да и то у нас всего две палаты и составляли это самое отделение. Впрочем, такая ситуация была, насколько я помнил, по всему Союзу, так что удивляться нечему.
С такими мыслями я ушёл домой, и с такими же мыслями в предвкушении скорой победы над загадочным недугом без четверти восемь утра вернулся в больницу. Вот тут-то меня и поджидала крайне неприятная новость, озвученная ещё не сдавшей смену Ларисой Офицеровой.
— Арсений, ночью произошло ЧП, — строгим и печальным голосом произнесла она. — Скончался поступивший вчера Бадюк, твой, кстати, подопечный.
— Как⁈ — только и нашёлся, что сказать, я. — Как скончался⁈
— Инсульт. Сосед его по палате в половине третьего по нужде встал, глянь — а Бадюк того. Побежал к дежурной медсестре, та метнулась в палату, и тут же за мной в ординаторскую. Сделали всё, что могли, но увы…
Твою ж мать! Почему я вчера не сделал то, что хотел сделать утром⁈ Эй вы там, наверху, решили меня проучить, что ли? Суки!
— Где он сейчас? — задал я идиотский вопрос.
— В подвале, в морге, где ж ему быть…
— Значит, я как лечащий врач обязан присутствовать при вскрытии. Пойду спущусь, узнаю, когда они начнут.
— Да ты не расстраивайся так, рано или поздно у всех пациенты умирают, тут вины твоей нет.
Эх, знала бы ты, Лариска, что есть моя вина, и ещё какая. Не отложил бы я исцеление на утро — и был бы этот Бадюк жив. Но кто мог знать⁈ Дар исцеления у меня есть, а дара предвидения нет. Может, это мне урок свыше? В следующий раз ни за что не стану затягивать, если будет хоть малейшая возможность исцелить тяжёлого больного. Одно дело — что-то хроническое или паче того не представляющее опасности для жизни пациента как минимум в ближайшее время, и совсем другое — такие, как этот Бадюк. Мог ведь предположить, что во время моего отсутствия случится осложнение? Мог, значит — виноват.
Штейнберг пришёл чуть раньше меня и уже находился в курсе произошедшего.
— Да-а, кто бы мог подумать, — мрачно говорил он, пока мы спускались в патологоанатомическое отделение. — По всем признакам, конечно, инсульт, но всё же давайте дождёмся заключения патологоанатома. Я Настина по телефону уже предупредил, что на планёрку мы опоздаем, а результаты вскрытия потом положу ему на стол лично.
Патологоанатом деловито препарировал то, что ещё вчера было Бадюком, а мы со Штейнбергом внимательно следили за каждым его движением, изучая открывавшиеся взору внутренние органы. В итоге наш консилиум пришёл к выводу, что причиной смерти больного стал переход тахикардии в мерцательную аритмию, за чем последовало образование тромбов в правом предсердии и, как результат, обширный инсульт.
— Виноват, чёрт возьми, виноват, — корил себя Аркадий Вадимович. — Если бы вас послушал, то в реанимации, возможно, ему успели бы помочь, там всё-таки датчик с кардиографа выводится на пульт дежурной сестры. Так что вашей вины в смерти Бадюка нет, а я пошёл к Настину на ковёр.
Понятно, что, когда ситуация разъяснилась, меня напрямую никто, конечно, не обвинял, но, как ни крути, Бадюк был моим подопечным и, получается, я нёс за его жизнь ответственность. Надо ли говорить, что моё настроение на этот и несколько последующих дней было безнадёжно испорчено… А тут ещё Шустова поймала меня на больничном дворе.
— Арсений, что-то ты совсем ко мне дорогу забыл.
— Так некогда было, Ольга Николаевна, с мамой полторы недели сидел, она у меня ногу сломала.
— Слышала, слышала… Надеюсь, кость нормально срастается?
— Рентген показал, что нормально.
— Вот и славно! А ты меня наедине-то можешь и без отчества называть.
— Это я на всякий случай, вдруг кто услышит, — сказал я, демонстративно оглядываясь.
— Не слышит нас никто, — вздохнула она. — Ладно, пойду, мне ещё собрание коллектива вести.
Чувствуя себя немного негодяем, я вечером ближайшей пятницы всё-таки навестил Ольгу. Естественно, предварительно обговорив с ней этот момент, чтобы не быть незваным гостем, который, как известно, хуже уроженца Казани. Ольга расстаралась, накормила меня таким ужином, после которого по идее нужно было лежать и переваривать еду, как удаву, проглотившего козлёнка. Однако «супружеский» долг требовал от меня другого, и я, дав пище немного утрамбоваться в желудке, следующие пару часов терзал тело заведующего поликлиникой Ольги Марковны Шустовой. Ну и она меня немного потерзала, так сказать, в отместку.
А уже когда лежали в темноте, нарушаемой только проникавшими через окно на стену и потолок отблесками света уличного фонаря, она вдруг спросила:
— Сень, а если бы я тебя в среду не встретила во дворе больницы, не подошла, ты бы ко мне так и не пришёл?
— Почему?
— Не знаю… Сон я видела, а в нём тебя с какой-то девушкой.
Надо же, вещие сны моей любовнице снятся!
— А как она выглядела, та девушка?
— Да я что-то не особенно её разглядела. Вернее, сам сон в памяти не отложился. Проснулась, и помню только, что глаза у неё зелёные. Большие, зелёные глаза и тёмные, густые ресницы. Есть у тебя такая знакомая?
Я даже и не знал, что ответить, потому что именно у Тани были такие глаза, которые только что описала Ольга. Нет, ну реально мистика какая-то!
— Сразу так и не вспомнишь, — пробормотал я в надежде, что удастся замять эту скользкую тему. — Кстати, я заметил, как ты после ужина за левый бок держалась. Что-то болит?
— Да-а, не обращай внимания, это у меня поджелудочная так на жареное и жирное реагирует. Посидела с тобой за компанию, и съела-то всего ничего, а всё равно прихватило.
— И давно реагирует?
