Пётр, как и многие другие, растерявшись, не смог сделать ни одного выстрела в этом аду. Да и куда стрелять, тоже было непонятно.

Чтобы не быть окончательно уничтоженным, их батальон отошёл, потеряв связь со штабом бригады и другими подразделениями. Её удалось наладить только через два дня случайно, когда комбат решил возвращаться к своим. Так началась дорога домой, через вражеские засады, мимо стреляющих деревень.

Кое-как собрав часть бригады, Василенко приказал наступать на Лычково вдоль железной дороги, однако в последнюю минуту скомандовал отбой, прекрасно осознавая, что измождённые, замёрзшие, голодные люди не в состоянии подавить немецкие пулемёты.

И снова марш, прямо через насыпь мимо немецких дзотов, с потерей десятков человек. Петя видел, что уставшие люди бессмысленно слушали слова командиров и, как стадо баранов, кивнув головой, шли дальше, чтобы через несколько метров упасть сражёнными пулей. Так погиб Иван. В этой неразберихе Василенко был тяжело ранен в голову и его тащили на руках, как и некоторых других, но большая часть раненых осталась умирать на снегу.

Просочившись болотами мимо последних немецких укреплений, остатки воздушно-десантной бригады утром вышли в деревню Лонна, куда вскоре прибыл Воронов.

– Готовьтесь к атаке! – Воронов прошёлся вдоль строя. – И только попробуйте мне не взять станцию!

– Товарищ комиссар, – подал голос комбат, – бойцы небоеспособны. Нам бы отдохнуть малость, перевязать раны. У меня ни одного здорового: кто ранен, кто обморожен.

– Кровью позор смоете! Разрешаю оставить только неходячих.

Вечером раздалась команда, и шатающиеся от усталости люди пошли вперёд, проваливаясь в глубокий снег, стараясь не наступать на тех, кто уже сложил голову на этом поле.

Подпустив цепь красноармейцев поближе, немцы завесили небо осветительными ракетами. Пулемётчики открыли шквальный огонь, наполнив воздух пороховым дымом, огнями выстрелов, криками, стонами. Для них, сидящих на возвышении, бредущие по открытой местности люди были хорошей мишенью.

– Ганс, – первый номер дзота вставил новую ленту, – почему они прут, не пригибаясь?

– Не знаю, – ответил напарник. – Видимо, таким способом хотят добиться, чтобы у нас закончились патроны. Пли на нервы действуют. А может, командирам просто некуда девать солдат.

Вмажь по той группке – что-то близко подошли. – Он ткнул пальцем в левый сектор обстрела.

– Яволь, – кивнул Ганс, поворачивая горячий ствол оружия.

Тяжело дыша, Пётр медленно шёл на немецкий дзот. Где-то глубоко в сознании понимал, что нужно упасть, пригнуться, двигаться перебежками, а то и вовсе ползком, не подставляя себя под пули. Но усталость апатией задавала инстинкт самосохранения, затупила чувство опасности. И оставалось лишь покорно идти вперёд, борясь с ноющей болью в ногах.

Внезапно сильным ударом обожгло левый бок. Пуля, пробив тощее тело солдата, прошила грудную клетку, пролетела ещё немножко и упала в снег, растапливая его под собой. Петя охнул, схватился за рану, чувствуя, как становится мокрым от крови давно не стиранное нижнее белье. По инерции сделал несколько шагов, но голова начала кружиться от потока накатившей слабости, следом за которым пришёл жар.

– Мама… – последнее, что успел сказать мальчишка, падая лицом вниз…

В тот вечер из трехсот измученных солдат в живых осталось меньше сотни.

– Кого вы мне шлёте? – орал в трубку новый командир «Москвы». – Они совершенно не обучены! Дайте мне нормальных бойцов и снарядов! Дайте снарядов! Мне нечем давить огневые точки!

Вскоре, так и не добившись успехов на своём участке, ввиду больших потерь оперативная группа «Москва» была расформирована. Полковой комиссар Воронов вернулся в штаб дивизии, полковник Кононыкин ушёл на повышение. К этому времени немцы сумели пробить коридор, связывающий с Большой землей, и необходимость захвата станции отпала. Начались позиционные бои.

Через год, когда ситуация на фронте изменилась, гитлеровцы ушли из этих мест, избегая нового окружения. Весной, когда снег сошёл, вернувшиеся из лесов и эвакуации редкие жители принялись стаскивать сотни убитых солдат, лежащих пластами, в огромные ямы, которые гордо именуются братскими могилами. Укрывая тряпками лицо, чтобы хоть как-то уменьшить висящую над полем боя вонь от гниющей плоти, трупы цепляли баграми и волокли прямо по земле к телеге, нагрузив которую принимались руками толкать к месту погребения. Единственная хромая лошадь, брошенная немцами при отступлении, категорически не хотела даже ступать на залитую кровью землю, сколько ни лупил её палкой старый Кузьма. Поэтому и пришлось бабам с ребятишками самим катать скорбную повозку. Большая часть тел сгнила настолько, что при попытке сдернуть с места туловище рассыпалось, обнажая тысячи копошащихся в нем червей. И тогда убитого грузили по частям. Кто руку забросит, кто ногу, кто голову…

Очистив поле и саму деревню, жители дальше не пошли, начиналась посевная, от которой зависела их дальнейшая жизнь. Из райцентра привезли немного зерна, семенной картошки, и люди, впрягаясь в плуги, принялись ворошить изрытую воронками землю, попутно собирая неразорвавшиеся мины, снаряды, крупные осколки и человеческие останки.

На западе гремели бои, погибали люди, а здесь наступала тяжёлая мирная жизнь.

А где-то далеко под Саратовом, в небольшой деревенской избе, читая сухие канцелярские строчки, плакала мама, всё ещё не веря, что единственный сынок Петенька больше никогда не вернётся домой…

Тусклая лампа едва освещала большую палатку, отбросив сумрачную темноту от центра, где стоял видавший виды потрепанный стол. За хлипкой брезентовой стенкой гулял ветер, яркое солнце не спеша катилось по голубому небу, то и дело прячась за бегущими на восток пушистыми облаками. Здесь же, внутри, тяжёлый воздух, пропахший потом, табаком, сыростью, давно не стиранными носками, неприятно ударял в нос любого, кто входил с улицы.

Сидевшие за столиком двое мужчин в грязной камуфляжной форме не спеша курили, то и дело бросая друг на друга уставшие взгляды.

Один из них, Павел, худощавый небритый блондин, выпустил струю сизого дыма, затушил сигарету и бросил окурок в банку из-под тушёнки. Затем кивнул собеседнику, на плечах которого виднелись маленькие зеленые капитанские звёзды:

– У родителей давно был?

– Полгода назад, в отпуске, – ответил тот, протерев рукой короткие засаленные волосы на правом виске, где проступала седина, столь несвойственная возрасту этого мужчины. – А ты своих когда навещал?

– В марте.

– Как они?

– Мама держится, у отца давление скачет. Особенно в жару или когда разволнуется.

– Да уж, – капитан вздохнул, – старость не в радость. Ещё неизвестно, какие мы будем в таком возрасте.

– Ходил к лесу, возле которого раньше карасей ловили? – Павел растянул тонкие губы в улыбке, наполнив душу приятными детскими воспоминаниями.

– А как же, – грустно улыбнулся в ответ Алексей. – Только жаль, нет больше леса, спилили. Пруд почти высох, даже тритонов не видно.

– Фу, – поморщился Павел, – как вспомню эту мерзость, прямо передёргивает. Особенно когда на крючок попадался. Извивается, лапки с перепонками, в руки взять противно.

– Поэтому ты либо меня просил снять, либо о дерево скотинку размазывал, – рассмеялся товарищ. – Жалко, такой хороший бор под пилу ушёл. Помнишь, сколько там белых собирали? Целую корзину за час. И все как на подбор – крепкие. А сейчас на пнях даже опята не растут.

Алексей вытащил из лежащей на столе пачки новую сигарету, закурил от синей одноразовой зажигалки:

– Нина Фёдоровна умерла. Знаешь?

– Да, мама говорила.

– Хорошая была учительница, только уж очень не любила, когда домашнее задание не выполняли.

– Благодаря ей я и пристрастился к физике, – улыбнулся Павел. – Боялся двойку схлопотать. А потом втянулся, даже нравиться стало.

– И мне списывать давал. – Алексей откинулся на спинку стула, помолчал, затем тяжело вздохнул, посмотрел собеседнику в глаза: – Как так, Паша?