И Данка, любимый его пес, так и будет много месяцев подряд каждый день выходить на трамвайную остановку — встречать хозяина… пока не исчезнет.

В один из первых дней начала их жизни дядя Миша повез Веру к вокзалу, на Червякова, 19, там обитал какой-то особенный Владимир Кириллович, художник, про которого дядя Миша всю дорогу рассказывал восторженным тоном, а тот оказался истопником в ватнике, довольно затрапезного вида… Они вошли через арку в огромный двор, по ступеням спустились в котельную… Вокруг струганого длинного стола, похожего на верстак, в котельной сидели и рисовали разнокалиберные дети…

— Принес, сынок? — радостно воскликнул истопник, обнимая дядю Мишу. Вера подумала, что он спрашивает про Верины рисунки, которые дядя Миша отобрал, чтобы показать — как он говорил — мастеру. Но выяснилось, что истопник имел в виду выпивку. Дядя Миша вытащил из накладного кармана пиджака то, что он называл «чекушкой», дети были выметены из подвала в три минуты, Вера тоже отправлена гулять… И когда час спустя она вернулась, оба были уже хорошие… и болтали какие-то глупости, почти на иностранном языке… горячась и все время вспоминая какого-то Плотина, наверное, еще одного ихнего алкаша… Впрочем, ее рисунки рассматривали внимательно.

Истопник кивал и хвалил, подчеркивал что-то ногтем… Веру усадили за стол-верстак, подсунули хлеб с вареной колбасой, налили горячего чаю, и Владимир Кириллович долго объяснял ей, как строится перспектива… Она даже заснула с устатку… Они уговорились приходить к нему на уроки, хотя бы раз в неделю, за дальностью, но именно в это время жизнь подпрыгнула, зашаталась, грохнула и развалилась:

Ташкентское землетрясение.

За райские те три месяца, что они прожили без матери, город успел сотрястись в корчах вздыбленной земли, а Вера успела заболеть скарлатиной, попасть в больницу и выздороветь…

…Она скакала верхом на коне, в высокой-высокой зеленой траве… голова обвязана желтой косынкой, вокруг огромные горы, и самая главная, белоснежная, выгнутая парусом… плывет сбоку, сопровождая ход коня… А навстречу ей выскакивает дядя Миша, но он маленький, маленький мальчик, бежит, размахивает руками, кричит: «Веруня, вставай, побежали!»… А куда — побежали, когда она на коне, и сама куда хочешь поскачет… Вот только наклонится и возьмет дядю Мишу-маленького на руки…

— Слышишь, вставай, Веруня, живо!

Она открыла глаза и одновременно вскочила, и так, во сне, с открытыми глазами, они побежали, держась за руки, к двери, оба босые… А очнулась она уже на улице, дрожа и перетаптываясь в холодной траве, куда он оттащил ее — подальше от подъездов, из которых во двор вываливались с криками раздетые соседи…

И еще дважды дом подпрыгнул, очень страшно…

— Ничего-ничего… Это просто землетрясение… — бормотал дядя Миша, прижимая локтем ее голову к своей груди в майке, так что трудно было дышать… — Подожди, я принесу тебе обувь, — но Вера вцепилась в него, не пустила…

Так что когда на другой день у нее поднялась температура, они сначала решили, что она все же простудилась, — с голыми-то ногами на росной траве… И дня два она горела огнем, пока дядя Миша не струсил и не вызвал «скорую»…

…Больница находилась в Старом городе, в двухэтажном мрачноватом здании, окруженном большим запущенным парком, в котором росли старые плодовые деревья: орешины, груши и яблони, но встречались и платаны, и даже дубы. Когда-то парк был ухожен и приветлив, сейчас никто за ним не смотрел — повсюду между деревьями разрослись кусты самовольной неряшливой мальвы, белой, розовой и бордовой, сообщая нечто вульгарное и веселое этому благородному саду. Изящная деревянная беседка в глубине зеленой чащи совсем обветшала…

Больничные палаты — некогда большие залы с высокими потолками — поделены были фанерными перегородками, доходящими почти до потолка. В каждом таком отсеке стояло по две кровати. На соседней койке лежала девочка лет четырнадцати, Нурия, дунганка… Вера впервые слышала о такой нации, и временами исподтишка рассматривала ее красивое, чуть припухлое лицо, с раскосыми черными глазами. Была она нетороплива и уже по-взрослому плавна в движениях, и страшно смущалась на ежеутреннем осмотре, когда палаты обходил врач, молодой узбек, в своем белоснежном халате и высокой крахмальной шапочке похожий на принца из восточной сказки. Он присаживался боком на кровать, говорил с девочками ласково, руки его были мягкими, теплыми. Он прослушивал легкие, для чего надо было задирать рубашку. Вера-то ничего, не особенно стеснялась, хотя грудь у нее уже набухала и побаливала, а вот Нурия становилась пунцовой, лоб ее обсыпали бисеринки пота, глаза наполнялись слезами, и после осмотра она еще с полчаса лежала, уткнувшись лицом в подушку и тихо плакала, словно ее кто-то страшно обидел…

Город все потряхивало, и уже дважды на рассвете детей, закутанных в одеяла, выводили в парк — пережидать толчки… Деревья под серым небом стояли мрачным сказочным лесом, и казалось, что главная опасность придет вовсе не из-под земли, а оттуда, из чащи…

Дядя Миша являлся исправно через день, трезвый и чистенький, оживленный, словно обрадованный, что он кому-то нужен; втерся в доверие к главврачу Сильве Валентиновне, обаял медсестру Анжелу, молодую полную армянку, хохотушку, и выпросил, чтобы Вере, когда спадет температура, разрешили выходить гулять… И вскоре они с дядей Мишей гуляли по парку и сидели в беседке, под трухлявой крышей, ронявшей на полусгнивший деревянный пол снопы веселого оранжевого света… Смотри на блики, сказала она ему, видишь, сколько в них оттенков? Там есть и синий, и зеленый, и красный…

Она могла часами рассматривать вещество цвета на любой поверхности.

— …и фиолетовый… — пробормотала себе…

— Веруня, — сказал он однажды задумчиво, — нужен английский.

— Кому? — спросила Вера. С прошлого года она проходила этот мерзкий мяукающий ситдаунплиз, который выучить было невозможно и незачем. И вообще, он что, с ума сошел — тут каждый день трясется земля, и дома приплясывают как пьяные…

— Тебе, — ответил он. — Когда-нибудь очень пригодится, и вообще, когда-нибудь, когда все мы станем свободными, будет просто неприличным не знать языков.

Она внимательно присмотрелась к нему… Свободными? Да что он, словно не вышел еще из лагеря… Вроде как трезвый… Обычно, когда он начинал нести такую вот ахинею, она подозревала, что он где-то уже добыл и наклюкался.

— Будем учить, — сказал он. — Мы с тобой каждый день будем запоминать одну фразу, хорошо?

Одну, подумала она, это еще ничего. Лишь бы он приходил, и никуда не делся, и в запой не ушел в этом каждодневном трясучем ужасе.

— I'm happy, Vera, that I have met you in my life…

По его высокому лбу метались солнечные зайчики. И вся беседка, с дощатой прохудившейся крышей, была исхлестана мечущимся сквозь листву деревьев разноцветным солнцем.

— Я счастлив, Вера, что повстречал вас в своей жизни… — проговорил он. — Повтори…

Впоследствии она повторяла в разных интервью: мировоззрение мое сформировали трое мужчин, которые встретились мне в жизни в разное время: алкоголик-отчим, рано погибший друг, и еще один человек, с которым мы до сих пор о многом не доспорили…

…Сюда, со второго этажа больницы, иногда слабо доносился детский плач…

Вера спросила как-то Анжелу — а кто там, на втором этаже, содержится? Анжела округлила глаза и велела никогда больше об этом не спрашивать. Ни-ког-да!

— Почему? — спросила девочка.

— По кочану! — ответила медсестра. То, что та не рассмеялась, не прыснула — она была страшно смешлива, — Веру насторожило еще больше.

На другой день она повстречала в парке главврача Сильву Валентиновну. Похоже, что та просто гуляла, без всякой цели. Это Веру удивило — в ее представлении врач всегда куда-то должен бежать, торопиться. А тут главврач явно прогуливается, да еще с букетиком листвы, тщательно подобранной по цвету.