Хамзат вспоминал неизменно жестокие мальчишеские обряды: отлавливали змей, потрошили и вывешивали их на деревьях, разоряли вороньи гнезда, расстреливали крыс из рогаток и самопалов. Но при этом мечтательно вглядывались в дальние горы. Они такие, эти пылкие дети Кавказа, – беспричинная жестокость в них легко уживалась с романтической мечтательностью.

Вскоре отец Исаева скончался – сказались годы лишений в Казахстане. Мать уехала в Шали, там родственники отца дали ей жилье и нашли работу в колхозе. Парнишка остался в Тарском – закончить семилетку. Здесь все считали его своим, звали Хамзатом, несмотря на русские имя и фамилию. А в Шали каждому придется объяснять – как объяснишь-то? После десятилетки в вуз не пробиться: «нефтяной» в Грозном – только для детей партноменклатуры, а в пед – огромный конкурс. Русская фамилия ничего не решала: в пятом пункте паспорта будет записано: чеченец. Хамзат не пошел в восьмой класс, после окончания семилетки подал документы на заочный факультет в грозненский техникум геодезии и картографии. Так дядья посоветовали: «Хоть какое-то, но образование все же. И военная кафедра – в армию офицером попадешь… А на жизнь и так заработаешь – ты у нас шустрый получился». Они были правы – на жизнь он легко зарабатывал, деньги, словно завороженные, сами шли ему в руки.

Холодное оружие – ножи, кинжалы, шашки – издревле определяло характер вайнаха и становилось неотъемлемой частью его жизни. В пятнадцать лет – возраст совершеннолетия – чеченец должен владеть навыками стрельбы из пистолета и карабина, освоить искусство обращения с ножом, кинжалом и шашкой, стать умелым наездником. Сегодня это пытаются заменить умениями бороться, правильно двигаться в боксерской стойке и привычкой с поводом и без повода заносчиво палить из пистолета в воздух. В былые времена вайнахи после прохождения обязательного обряда и вручения им кинжала до смерти снимали его лишь на ночь, кладя по правую сторону, чтобы быстро схватить при неожиданном пробуждении.

Говорят, в тридцатые годы на каждый район спускался план не только по шерсти, но и по изъятию оружия. Забирали человека в НКВД, ставили перед ним таз и, наклонив, били по лицу. Кровь стекала в посудину, и пол оставался чистым. После столь убедительного предисловия предлагали сдать оружие. Чеченец отвечал, что у него нет. Тогда предлагали хоть купить, но сдать, иначе расстрел. Где купить? По секрету сообщалось, что у одного работника НКВД есть на продажу винтовка. Одна и та же винтовка сдавалась раз двадцать. А потом из Москвы приезжали комиссары и удивлялись, откуда берутся абреки-разбойники.

Из рассказа Виктора Ивановича я не понял, прошел ли он, тогда еще Хамзат, обряд посвящения в мужчины, но боевой нож и папаха в пятнадцать лет у него уже были. Папаха, неотъемлемая часть одежды, – символ чести и достоинства вайнаха. Чеченцы говорят: «Если не с кем посоветоваться, посоветуйся с папахой».

«В день своего совершеннолетия я пытался убежать в горы, – рассказывал Исаев. – Приехал в Шали, собрались школьные друзья и подруги еще со времен депортации. Взрослые ушли, мы пили сладкую обжигающую водку. С непривычки алкоголь лишил меня контроля над собой; словно сомнамбула, я встал и вышел из дома. Уходящая дорога манила в дальние горы: был ясный и прозрачный вечер, в воздухе торжественно парили синие хребты и вершины, завораживали незнакомыми древними песнопениями, звали к себе. И я пошел к ним. Меня схватили, тащили обратно; я вырывался, кричал: “Мне надо идти, я должен уйти в горы, мы все должны уйти в горы, иначе будет поздно, скоро будет уже совсем поздно!” Меня не слушали, но я твердо знал: осталось совсем немного – и все равно я буду там…

Потом силы мои иссякли, я обмяк, позволил увести себя домой и уложить спать. Проснулся через час, едва не захлебнувшись рвотными массами»[18].

«Нелегко быть чеченцем, – рассказывал Виктор Иванович. – Чеченец обязан накормить и приютить врага, постучавшегося гостем в непогоду; не задумываясь умереть за честь девушки; убить кровника ударом кинжала в грудь, потому что чеченец в спину не бьет и не стреляет; отдать последний кусок хлеба другу; должен встать, выйти из автомобиля, чтобы приветствовать идущего мимо старца; должен принять бой, даже если его врагов тысяча и нет шансов на победу. Ты не можешь плакать, что бы ни происходило. Пусть уходят любимые женщины, пусть нищета разоряет дом, пусть на твоих руках истекают кровью товарищи, ты не должен плакать, если ты чеченец, если ты мужчина.

Когда мы доехали до ее дома, – продолжал Исаев, – мама, наверное, была еще жива… может, и нет – не знаю точно. Слышала ли она нас, поняла ли, что мы рядом, чувствовала ли, что я держал ее руку? Мама оставалась без сознания всю ночь. Утром упокоилась.

В доме занавесили зеркала – я не мог увидеть себя. Дочь дяди Алмана посмотрела на меня и сказала: “У тебя седые виски”. Я поседел за ночь.

Только раз в жизни может плакать мужчина… провожая мать, он выплачет все слезы наперед – за свою будущую жизнь, за все, что было и что будет с ним»[19].

Чувствуя внутри легкую, звенящую пустоту, Хамзат вышел утром на улицу и будто впервые посмотрел на Черные горы. Что-то с ним произошло, в то утро он перестал бояться – у него исчезло чувство страха. Все уже случилось – ничего плохого с ним больше никогда не произойдет. Больше не будет слез.

Матери не стало – Хамзат так и остался в Тарском.

– Бывают вещи, которые понимаешь с годами, – рассказывал Исаев. – То, что случилось в одну очень памятную мне ночь, началось и будто задумано было кем-то давным-давно, такая вот белиберда получается…

Тарское для него было и оставалось Ангуштом, родиной его братьев-ингушей, селом с богатой историей. Богатая история и нищее село – жалкая, никчемная дыра, которую, к счастью, сейчас все-таки привели в порядок. Какая разница, где ты вырос? Этого никто не выбирает. Прогресс и цивилизация настигнут тебя везде.

Однажды вечером он сидел с друзьями в пхьормартне[20]; ели жижиг-галнаш (так по-чеченски называется мясо с галушками), запивали бульоном из пиал.

Появился Бислан. Его не было в селе года три – уезжал, наверное, куда-то. Вырос не очень, но заметно раздался вширь и окреп.

Заметил Хамзата и сразу привязался к нему.

– А-а-а, старый знакомый… Нет, ты не нохчо[21]…

– Вы хоть понимаете, что он не нохчо? – обратился он к друзьям Исаева.

Никто ему не ответил, Исаев – тоже, но Бислан был пьян, он и не думал отставать.

– Вот скажи, ты нохчо или все-таки подлый таски[22]? – допытывался Бислан.

– Пусть будет хорошим твой день, сосед! – произнес Хамзат распространенную кавказскую формулу приветствия.

Лицо «соседа» перекосило от злобы:

– Тебе того же не обещаю… Ну что, выйдем, свинья гаски, поговорить… Или испугался?

Он повторял и повторял без конца: «Испугался, ну что, испугался?»

– Поговорим, – ответил наконец Хамзат.

Они вышли; уже с тротуара Бислан обернулся и крикнул в приоткрытую дверь:

– Погодите, я скоро вернусь!

Нож у Хамзата был с собой; они шли к берегу Камбилеевки – медленно, не спуская глаз друг с друга. На юге рано темнеет, фонарей в селе не было, но месяц неплохо освещал стены домов, отбрасывая на дорогу длинные тени. Бислан – старше и, возможно, сильнее; они не раз дрались, и, глядя на мясистый затылок Бислана, Хамзат внезапно осознал, что на сей раз «любящий сосед» собирается его прирезать. Тот шел по правой стороне проулка, Хамзат – по левой. «Сосед» споткнулся о кучу мусора, качнулся, и Хамзат не раздумывая бросился на него. Первым же ударом разбил Бислану лицо, они сцепились, упали и покатились по дороге… В такие минуты может произойти что угодно; в конце концов Хамзат ножом нанес противнику решающий удар и только потом заметил, что «сосед» тоже ранил его, вернее, слегка царапнул. В ту ночь он открыл для себя, что убить человека совсем не трудно, и узнал, как это делается. Река была далеко внизу, и, чтобы не терять времени, он спрятал убитого за кирпичной печью какого-то разрушенного дома.