Вот и Карл не производил впечатление атлета, хулигана или борца. Сейчас мне кажется, что в юности он тоже был щуплым, излишне манерным и требовательным к своему окружению. И тем не менее, между нами была огромная разница: он не смущался жизни. Настоящей, со всеми страстями, красками и помоями, из которых она должна состоять. Возможно, его били – и он бил в ответ. Неумело, не направляя энергию, как говорят знатоки, от бедра к кулаку. А просто потому, что того требовали жизнь и его представления о справедливости.

– Кхм.

Я так и стоял, глядя на него, уже несколько минут, увлечённый собственной цепочкой размышлений. Карл успел привести в порядок костюм и вытереть лицо. Он сложил листы в аккуратную стопку, выбросил в корзину для мусора сигаретные бычки и теперь смотрел на меня словно нетерпеливый экзаменатор.

Я поспешно сел, забыв о намерении не следовать его странным правилам, скрестил ноги и протянул руку за следующим рассказом.

– Не знаю.

– Что?

– Не знаю, готовы ли Вы.

Он произнёс это с каким-то странным выражением. Не желая взять меня на «слабо» или задеть, не желая нагнать пустую интригу, добавить саспенса. Долгий взгляд, который я постарался встретить с достоинством, спрашивал меня «Как ты?», и эта внезапная перемена обезоруживала.

– Я тоже не знаю.

Я быстро устал блистать остроумием и уворачиваться от словесных острот. А ещё мне почему-то казалось, что чем дальше я погружаюсь в эти истории, тем больнее мне будет после, когда мы расстанемся и поковыляем каждый в свою жизнь.

– Давайте попробуем.

Он стал протягивать листы по одному, просматривая зачем-то их содержимое. Пару последних он придержал, замедлившись в нерешительности.

– И?

Я уже мельком взглянул на написанное и понял, что держу в руках середину и конец.

– Название этого… сочинения – грубость и мерзость. В приступе отчаяния я затёр его, но всё очевидно, не так ли? Оно… не отражает моего отношения. Но когда-то мне показалось, что лучше всего, со злой иронией, свойственной жизни, отражает суть.

Карл печально улыбнулся и наконец отдал мне листы. Там, где были его пальцы, на тонкой серой бумаге остались влажные следы.

Она приложила указательный палец к криво выведенным буквам «М.П.» и стала смотреть, как бумага впитывает её кровь. Уставшая и грязная, скоро эта женщина войдёт в дом, где её тщательно осмотрят и запишут информацию обо всех полученных за день повреждениях и отметинах. Её вымоют и уложат в постель. Утром – подстригут ногти, расчешут волосы и выдадут новое, чистое бельё. Таков порядок.

Зелёный цвет индикатора. Чисто. Она выдохнула и достала из-за уха сигарету. По узкому коридору быстро расползся едкий и горький запах дешёвого табака.

– Доброго вечера, жердь.

– Люблю тебя. Спокойной ночи.

Она наклонилась к консьержке, просовывая в небольшое окошко пачку сигарет.

Дверь в пустоту открылась, и женщина шагнула к полумраку улицы, ничего не страшась.

Водитель поприветствовал её кивком головы. Женщина ненавидела и эту машину, и этот город – уродливое нагромождение бетонных блоков. Улицы, не имеющие названий. Эту ночь – тошнотворно-сладкую, душную, искрящуюся неоновыми воспалениями закусочных, баров и игорных домов.

– Как только тебя не тошнит от этого. Как только вас всех не тошнит.

Он молча ждал, когда она докурит.

– Сначала отъедем или сразу домой?

– Я должен сопроводить тебя на встречу на Вилле, здесь часа два пути. Лучше тебе выглядеть чуть менее грязной, чем обычно. – Он достал из багажника синий пластиковый контейнер. – Возьми полотенца. Оботрись как следует. Я включу свет – дорисуешь всё, чего на твоём лице не хватает, и поедем.

– Ты не спросил про цвет индикатора.

Женщина опустилась на заднее сиденье, резким движением закрыла дверь и открыла контейнер. Три тёплых влажных полотенца пахли лавандой. Тот же запах, та же машина, что и два года назад. Она осторожно запустила пальцы в ткань и закрыла глаза.

– Твоим богам, кажется, плевать, чем ты там занимаешься. Я в тебе не сомневался.

– Бог. – Она захрипела и подняла голову, всё ещё щурясь от яркого света неоновых ламп, гнездившихся по периметру длинной, обескровленно-белой комнаты. Кожей чувствуя через тонкий полиэтилен холод, женщина раскачивалась, сидя на железной кушетке для осмотра. – Ты, видимо, равняешь себя с ним в такие моменты. Правда же?

Мужчина улыбался. Его улыбка – мягкая, покровительственная, спокойная – над стройкой уже слегка посерела и поистрепалась, в то время как у казино она всё ещё пахла краской: сияющая, не смытая временем, не стёртая недовольством проигравших.

– Как это, наверное, здорово, дорогой мой. Как приятно делать такие большие деньги из таких простых вещей, верно? – Женщина закурила, едва врач закончил осмотр и согнулся над столом с записями. – Сестра, опустившаяся на самое дно. Брат, который пытается всё изменить. Достаточно ли это трагично для твоих избирателей в этом году?

Она сжала сигарету в зубах и принялась растирать свои ноги. Белые, оплетённые паутиной вен, тонкие и слабые. От инъекции двухлетней давности следа, различимого глазом, уже будто бы не осталось.

– Я прошу тебя только об одном. Не вкалывай мне это. Ты не должен. Я хочу вернуться и работать как все.

– Законы крови не позволяют мне так поступить, дорогая. Законы маркетинга не позволяют вернуть тебя домой. Так мы и застряли с тобой в этом неприятном положении, что ж…

Он заговорил с сестрой впервые за два года. Заговорил без посредников: без адвокатов, ассистентов, секретарей, врачей. Женщина почувствовала себя так, словно холодная металлическая рука сжала её шею. Она ощутила слабость, замёрзшие ноги начали неметь, свет ламп дрожал, повисая в воздухе.

– Ты. Ты каждый день даёшь приют и тепло незнакомым мужчинам? Ты смотришь, как друзья умирают, как сменяются декорации обшарпанных простаивающих заводов? Ты – смешное, заформалиненное чучело…

Её гогот рябью прошёл по стенам. Мир замерцал, закачался, железный стол задрожал под ней, норовя сбросить и растоптать женщину своими острыми блестящими ногами. Она сползла на пол, сжалась и затихла, сосредоточившись на том тепле, что ещё оставалось в её жилах.

Мужчина поддёрнул брюки и опустился рядом. Его пальцы осторожно коснулись лодыжки редкой гостьи, скользнули выше по икре и остановились у крошечной, едва заметной синей точки под коленом.

– Здесь. Ровно сюда. Посмотрите, доктор. В этот раз, будьте добры, сделайте аккуратнее. Люди говорили разное, а теперь… Теперь они должны знать только то, что мою сестру бережёт сам Бог.

Он извлёк из нагрудного кармана платок, вытер руки, бросил его к отходам класса «В» и вышел, не оглянувшись.

Врач запер дверь, снял латексные перчатки и опустился на стул. Он осторожно ввёл иглу между фалангами указательного и среднего пальцев, стараясь дышать размеренно и спокойно. Сделав инъекцию, мужчина отложил шприц и извлёк из потёртого кошелька почерневшую серебряную монетку. Она сверкнула в воздухе и приземлилась точно в центре его раскрытой ладони.

Его пациентка по-прежнему лежала без движения. Четыре рыхлые тени взяли её фигуру в кольцо, и врачу казалось, что он видит мёртвую, низвергнутую богиню улицы, изувеченному телу которой пришли поклониться горюющие, лишь случайно увиденные им ночные создания.

– Сказал я милой: «Что за дом? Танцуют мёртвые кругом, и прах кружит в объятьях праха» …2

Врач поднял женщину, ожидая, что с минуты на минуту тени набросятся и разорвут его тело, но они исчезли. Её глаза были открыты, волосы прилипли ко влажному лбу, губы едва шевелились, и внезапно мужчина понял, что женщина поёт. Поёт почти беззвучно:

– Но, слыша скрипки визг, она со мной простилась и одна вошла в дом похоти без страха.