– Ты этот жилет вязал полсезона, неужели это твоё «божоле» того стоит?

Он помолчал. Девушка взяла с его ладони трубку, немного потрясла её, прислушиваясь к шороху.

– Гранулы крупные. Уже свалялись. Креплёное выйдет, градусов на восемнадцать. Давай, твоё здоровье!

Она поднесла трубку ко рту и резко вдохнула. Он всегда смотрел за ней с любопытством – за неполные тридцать лет он не видел никого, кто вдыхал так. С такой жадностью и отрешённостью одновременно. Девушка зашлась кашлем, опершись на землю, попутно пытаясь запихнуть трубку ему в карман.

– Ирен? – Мужчина выдержал паузу. – Ирен, вчера в комиссионке работал телевизор. Врачи говорят, чёртов порошок вызывает отёк лёгких. И на желудок влияет, на глотку, буквально облепляет нас изнутри. Я не поверил. Не подумал…

– Врачи? – Она хрипло засмеялась. – Это что за мажорная комиссионка, в которой себе могут позволить медицинский канал?

Он смутился. С минуту мужчина смотрел вглубь улицы, где у чернеющей пасти домовой арки серел туман.

– Ирен, меня приняли на работу. На настоящую неплохую работу. Не перерабатывать отходы, не закапывать отходные ямы. Я буду, кажется, печь хлеб, Ирен, из настоящей муки. Ты помнишь Костю? Помнишь, Ирен, мы собирали его всем кварталом? Тогда ещё Старик отдал ботинки, я как раз пожертвовал новенький жилет, ты нашла шляпу. Ты помнишь? Он неплохо обустроился там, на фабрике, и, ты знаешь, он не забыл о нас. Утром я побегу к нему, помоюсь, соберусь, а вечером ты меня жди здесь. Я принесу свой паёк, а Костя поговорит с хозяйкой, и, может, она разрешит пустить нас на ночь в свободную комнату.

– Кто тебе что сделает сейчас по доброте душевной, идиот. – Ирен сплюнула, посмотрела на стрелки разбитых наручных часов. – Уже поздно, одиннадцать вот.

– На них всегда у тебя одиннадцать.

– Потому что для меня всегда уже поздно. – Она сняла шапку. По плечам разметались засаленные медные кудри. – Я за тебя рада, если ты хочешь это услышать.

И он хотел. Разумеется, хотел. Но не так.

– А я сегодня жгла мусор, получила немного, но достаточно для нашего ужина. Но раз такое дело, то надо бы отметить пошикарнее.

Ирен оглядела его, пытаясь запомнить и его лицо, и этот день, и туман, и то, как у неё сводило ноги, и как сложно было дышать теперь, когда ночь вкатилась в переулок и становилась всё гуще и темнее с каждой минутой.

– Ты знал когда-нибудь, дорогуша, что раньше твоё божоле пили? Глотали, как воду или как слюну. Никаких порошков, никаких концентратов, милый мой. Жидкое, как кровь, божоле.

– Слышал.

«Неужели лихорадка?»

Он прижался губами к её лбу, холодному и влажному, как воздух.

– Так вот, сударь. Вашему вниманию представляется, – она бережно опустила потрёпанный тёмно-зелёный рюкзак на картонку и запустила в него руку, – старейшее чудо кулинарного искусства, ждавшее, пока бывший бомж, а ныне уже честный работник пекарни, выпьет его до дна.

Он отшатнулся от неё, зажав рот, раздираемый кашлем. Успокоившись, мужчина достал из внутреннего кармана пальто свою реликвию – зажигалку с фонариком – и посветил в сторону Ирен.

Глухой удар свёртка с вещами о землю. Тихое позвякивание стекла.

– Марсала.

Она прижала бутыль к груди и говорила так тихо и нежно, как над спящим ребёнком:

– Настоящая молдавская марсала. Крепкая моя, старая марсала.

Он растёр свои щёки, подышал на руки и сел к ней поближе. Немытые чёрные пряди, свисавшие на лицо, теперь особенно раздражали его, с привычным равнодушием прежде отбрасывавшего их кивком головы.

– Выпей! Выпей же! Ей сто лет в обед!

– Откуда ты взяла это? Ты же говорила, в твоей семье никогда не было приличных людей. Такие вещи если и существуют, то передаются по наследству.

– Ох ты ж! – Ирен всплеснула руками. – Отец выменял его у хозяйки борделя, в котором нас держали на кухне.

– Выменял? Что же он должен был предложить ей взамен? Ирен!

Они помолчали ещё немного.

– Она должна была заплатить за мою работу. Хоть что-нибудь. Хоть дать на еду, Саш.

Мужчина вздрогнул. Она никогда не произносила его имени.

«Глупое имечко. Совсем никудышное. Я не стану тебя так называть. Лучше будь просто «ты»».

Он прислонился спиной к кирпичной стене их старого дома с арками, вытянул ноги и взял у неё бутылку.

Глоток.

– Греет? Горько? Кислит? Сухо?

Её взгляд скользил от его подбородка вниз, вдоль кадыка и обратно. Саша поморщился, втянул воздух и взял её за руку.

– Это… ты должна попробовать.

Спустя полчаса, сделав по два глотка, они хрипло смеялись, разложив перед собой все имеющиеся припасы.

– Мы гуляем сегодня! Завтра я принесу тебе отличнейший паёк! А сейчас… сейчас я решил вот что…

Он похлопал себя по нагрудным карманам, осмотрел тайники ватных штанов, засуетился, вспомнил что-то и запустил пальцы во внутренний карман пальто.

– Красная лента? Пф-ф, так отмечают только своих женщин.

– Но ты же теперь моя женщина? С этой ночи и на все остальные.

Ирен положила голову на его колени, прикрыла глаза и, помолчав, добавила уже в полусне:

– У тебя не глупое имя.

Он накрыл её ватным истончившимся одеялом. Одну ладонь подложил под её щёку, другую согрел в спутанных волосах, багровеющих в первых проблесках рассвета.

Утром, когда шоссе неподалёку снова заревело, щека Ирен уже была холодной.

Ей было только двадцать лет.

Если старик и давал кому-то прочесть свои сочинения, этот рассказ читали очень осторожно. Другие листы кое-где были в жиру, некоторые строчки могли быть смазаны или затёрты. «Электроалкоголь» выглядел против большинства из них реликвией, великой тайной. Возможно, по той же причине, по какой маньяки особенно дорожат напоминанием о первой жертве, автор дорожил ими и позволял прочесть только из собственных рук. До этого дня.

– Так началась Ваша история? С этого рассказа?

Мне некуда было идти, не с кем провести вечер. Нужно было уходить сейчас или идти ва-банк, подыгрывая, вероятно, невменяемому джентльмену.

– С остальными читатели не были так бережны.

– Не читатели. Я.

Пользуясь моим замешательством, старик осторожно взял листы из моих рук и убрал в папку.

– Думаете, я не хотел от них избавиться? Чужие потери, секреты, боли… Я приманивал их, приучал к моему запаху, усмирял. Пожалуй, геройствовать было даже приятно. Пока количество Теней не достигло… скажем, критической отметки.

– Вы пытались их убить?

Я заметил, с какой серьёзностью задал этот вопрос, и ущипнул себя, возвращаясь к реальности.

– Я был молод, но не безумен. Конечно нет. Есть только один способ избавиться от Тени, и он известен всем. Или был известен всем.

– Какой же?

Моё тело безотчётно подалось вперёд, налегая на блестящую боковину унитаза. Я не видел её, не замечал хаос из ёршика, подставки, сигарет и бумаг, перемешавшихся, как тела на покинутом поле битвы. Передо мной был только старик, чьего имени я ещё не знал. Безымянный старик с большими, тёмными глазами и вкрадчивым голосом, не сводивший с меня цепкого, пронзительного взгляда.

Он наклонился, протягивая мне следующие несколько страниц. Они были в буквальном смысле прошиты – иглой и нитками. Я взял бумаги машинально, чувствуя, что эта пауза начинает меня изматывать.

– Простить себя, – вдруг почти весело выложил мой собеседник и откинулся на стенку кабинки.

Простить себя.

Голова заболела, и я поспешил вернуться к чтению, чтобы не смотреть на мужчину напротив.

Простить себя. Только и всего.

Женщина положила рюмку на бок и толкнула её по направлению к бармену.

– Ещё одну. И сигарет.

Бармен взял из её руки карточку, погрузил в продолговатое отверстие в столе и стал ждать.

– Ещё только начало месяца, а Вы уже просидели здесь столько, сколько я получаю за весь.