Старый Томас, в свою очередь, утверждал, что ихаберина так ценила сон, потому что у нее там, на каком-то из высших слоев астрала, был роман с индийским махараджей, а причина, по которой «владелец» это все позволял, заключалась именно в этих кавычках, или попросту – ляжках супруги, меж которых «владелец» существовал.

Однако сегодня инхаберину можно было пожалеть: никто не заслужил, чтобы их будили облитые мочой мужья. Мари-Софи приняла из рук женщины поднос:

– Как мило с вашей стороны лично принести для него еду!

Инхаберина сморщила нос:

– Ты сегодня не скупишься на любезности, Мари-Софи, но не пытайся пустить мне пыль в глаза, я думаю, ливня, которым ты так щедро окатила моего супруга, нам сегодня на двоих хватит!

Девушка неуверенно поглядывала на инхаберину: она надеялась увидеть мальчишку, чтобы вместе с ним посмеяться, или хозяина, чтобы еще подсыпать соли на рану его унижения, потребовав компенсацию – отпуск и тому подобное – за инцидент с Карлом. Но вступать в распри с женщиной, готовой убить за минуту послеобеденной дремы, она не решалась.

Инхаберина бросила на Мари-Софи холодный взгляд:

– Он как с ума сошел, я слова не могла понять из его причитаний, подумала, что в городе случилась бомбежка и только я одна могу ее остановить! – она поджала губы. – Думаешь, приятно духовно мыслящему человеку просыпаться под такой аккомпанемент? Под брань и вопли облитого мочой мужа?

Девушка нервно сглотнула: это по ее вине инхаберина была низвергнута с астрального плана, из объятий индийского принца да прямо в грязно-серое кюкенштадтское утро. И, конечно же, Мари-Софи, виновница такой ужасной перемены, ничего хорошего не заслужила.

– Скажи, как по-твоему, это нормально будить жену, запрыгнув к ней в кровать мокрым, как пес после купания? Вопя о мести? – и нхаберина взглядом будто гвозди вбивала девушке под ногти. – Н у, говори же!

Мари-Софи поджала пальцы под бортики подноса:

– Что говорить?

– Что взрослые мужчины так себя не ведут!

Мари-Софи с трудом подавила вдруг подкативший к горлу смешок: инхаберина не собиралась устраивать разгон, ее не волновали мужнины несчастья, она пришла сюда за сочувствием! Девушка возблагодарила судьбу за столь удобный случай усугубить разлад между супругами, настроившими против нее жениха.

– Ну? – инхаберина сердито притопнула. – Или ты, может, на его стороне в этом домашнем насилии?

– Да вы что? Почему, думаете, я устроила ему сегодня королевский душ? Да потому что он и ко мне применяет насилие!

Инхаберина задохнулась:

– Эта скотина!!

Она уже собралась вылететь из комнаты, но Мари-Софи, отставив в сторону поднос, крепко вцепилась в руку хозяйки и удержала ее: инхаберина была зла на мужа сильнее, чем предполагала девушка, – она жаждала крови. И хотя это было бы не так уж и плохо, инхаберина была достаточно здравомыслящей женщиной, чтобы сознавать, что встретит со стороны властей больше понимания, укокошив супруга за изнасилование персонала, а не за то, что он прервал ее ночные грезы, тем не менее гостевой дом не мог позволить себе быть замешанным в расследовании убийства сейчас, когда от них зависела жизнь бедолаги.

– Это не то, о чем вы подумали!

– Ну? – и нхаберина не могла скрыть разочарования. – О н тебя не изнасиловал?

Мари-Софи возмущенно хмыкнула:

– Я никому не позволю меня насиловать, а уж тем более – простите – вашему мужу!

Бедолага терпеливо слушал Мари-Софи. Усевшись на край кровати, она кормила его сваренной на воде кашей вперемешку с рассказами о своих подвигах. Когда она вошла в каморку с подносом, он изображал забытье. Несчастный собирался держаться на грани голодной смерти до тех пор, пока они не сдадутся и не пристрелят его, но девушке, видимо, был дан приказ пихать в него еду независимо от того, был он в сознании или нет. И Мари-Софи послушно усадила его, нацепила на него слюнявчик и принялась добросовестно перекладывать овсянку с тарелки ему в рот. Бедолага бессильно шевелил челюстями, стараясь растерять изо рта достаточно каши, чтобы убедить ее в том, что находился в другом мире. Он задавался вопросом, была ли эта абсурдная история, которую она ему рассказывала, частью данного ей задания? Возможно, в историю были вплетены секретные детали, призванные подтолкнуть его к неосторожным комментариям? К чему-нибудь столь же наивному, как: «Да? И она дала тебе выходной, чтобы встретиться с женихом?» (На допросах они превращали самые невинные его показания в доказательства международного заговора против непреложного воззрения Фюрера на действительность.) Однако, по мере развития повествования, он начал сомневаться в том, что ее рассказ был заучен наизусть и разыгрывался как спектакль – настолько он был непоследовательным и нелепым.

Закончив кормить бедолагу, Мари-Софи позвонила вниз и вынесла поднос с посудой в комнату номер двадцать три. Инхаберина была слишком рассерженной и вряд ли поверила, что ее супруг пытался вклиниться между Мари-Софи и Карлом. Но если мешать девушке ее возраста встречаться со своим суженым – не насилие, то что это вообще? Тогда одному Богу известно, что было у хозяина на уме! И хотя инхаберина терпеть не могла ни самого Карла, ни его визитов в гостиницу, сегодня она разрешила девушке отлучиться на час во время полдника. Правда, сама она посидеть с бедолагой не могла, так как вместе с супругом собиралась отправиться в окрестные деревни за яйцами, поэтому в то время, пока не будет Мари-Софи, над ним подежурит повариха.

Когда мальчишка пришел забирать поднос и они с ним нахохотались до изнеможения, Мари-Софи накропала короткое послание на салфетке, аккуратно сложила ее, нарисовала сверху свой значок – бабочку – и попросила мальчишку отнести записку Карлу. Это было легкое поручение и стоило недорого – один поцелуй в щеку.

Насвистывая под нос «Его имя – Вальдемар, и он просто вундербар!», Мари-Софи вернулась в пасторскую каморку к своему подопечному.

Теперь оставалось только ждать. Те двое должны явиться в полдень, чтобы получить отчет о состоянии бедолаги. Инхаберина обещала позаботиться о том, чтобы они разрешили оставить бедолагу под присмотром поварихи».

«Мари-Софи приоткрыла мансардное окошко, сняла с себя форменное платье горничной, разложила его на кровати и достала перламутровую шкатулку – та была спрятана под бельем на самой нижней полке шкафа. Ополоснув лицо водой, что клубилась паром из умывального тазика, девушка открыла шкатулку, вынула оттуда крохотный кусочек душистого мыла и осторожно размылила его между ладоней.

Те двое дали ей разрешение, когда заглянули к ним с бедолагой в пасторский тайник, хотя она ненароком чуть сама все не испортила. Они спросили ее – да, именно ее, потому что теперь она знала его лучше всех, – безопасно ли оставлять его на попечение поварихи?

Проведя ночь рядом с бедолагой, Мари-Софи почему-то решила, что теперь он останется с ними в гостинице навсегда, что теперь он был вроде старого Томаса, о котором кто угодно мог заботиться, – и она, вопреки своему внутреннему убеждению, ответила, что повариха никакой не новичок, когда речь идет об уходе за больными, что человеку, выхаживавшему раненных на полях сражений последней войны, уж точно не составит труда присмотреть за этим беднягой. (На самом же деле повариха презирала сестринское дело всеми фибрами своей души. Что это за «профессия» такая, говорила она, понятно из истории жизни Флоренс Найтингейл. «О да, она явно была слаба на передок, и уж понятно, какого цвета был ее светильник!»)

Отойдя в сторонку, двое с серьезным видом взялись обсуждать ее слова, и Мари-Софи стало не по себе. Она занервничала и принялась балаболить о «последней войне», будто стараясь убедить их, что с кухаркой все в порядке и что она знает, о чем говорит: «Да, в ту последнюю войну… Разве она не должна была быть последней?»