Старая пожелтевшая бумага. Буквы выцветшие, почерк у Астахова старомодный. Кое-где мелькают яти и фита.
«Дорогая Илона, здравствуй! Я так давно не писал тебе. Мы перебрались в (неразборчивое название городка). Часто вспоминаю, как мы гуляли по московским бульварам. Ты так любила стихи, что я находил новые, недавно вышедшие. Наверное, я замучил своего приятеля Лубнянского. Помнишь, как мы ходили слушать Блока?»
В другом письме я читаю: «Любимая, я скучаю по тебе и нашей Москве! Никогда здесь не будет того воздуха и красок».
Или: «Я знаю, ты никогда мне не ответишь. Я не жду твоих писем или звонков. Нас разделяет половина мира, но я люблю тебя так же сильно, как тогда».
В конце каждого листа даты: «2 июля 1946 г.», «2 декабря 1932 г.», «7 мая 1944 г.».
Последнее письмо написано за три дня до смерти. Астахову уже шестьдесят девять. У него трое детей и толпа внуков. Он пишет: «Моя любовь к тебе – лучшее, что было в этой жизни».
На лист капают слезы.
Ты говоришь:
– Геля, ты не могла знать.
Спрашиваю:
– А что же я с ними делаю?
– Ты забираешь у них напрасную надежду, – отвечает Ба.
– Каждый любит по-своему: кто-то ярче и короче, кто-то дольше и спокойней, – говоришь ты.
– Никто сам не решает, кого, как и сколько любить. Не в чем себя винить. Ты не могла ответить Сергею Петровичу и честно ему об этом сказала. Он сам сделал выбор, – это уже бабуля.
Чувствую твое тепло. Мне кажется, что на периферии зрения вижу тебя.
– Геля, теперь о важном. Сколько живут люди? – бабушка пристально смотрит мне в глаза.
– Ну, лет семьдесят-восемьдесят. Если повезет.
– А мы?
– Ба, я не знаю.
– Дольше людей. Намного. Совсем сложный вопрос. Сколько мы любим? – она не отводит взгляд.
– Не знаю.
– А я знаю. Того – единственного – мы помним и любим, пока живы. Как я Федора. Как твоя мать своего пана Станислава.
Впервые слышу имя отца. Похоже, бабуля больше мне ничего не скажет сегодня, спрашивать бесполезно.
– Девочка, их не вернуть.
– А как же Орфей и Эвридика? – перебиваю ее.
Бабушка презрительно хмыкает:
– Греческие враки. Геля, боль продолжается, пока ею наслаждаешься. А ты еще и чувствуешь себя виноватой.
Она угадывает. Нет, она точно знает и бьет без промаха. Она будто слышит мысли и говорит:
– Геля, я не хочу тебя мучить. И еще. Совет и всех Сестер беспокоит твой метод лечения кровью. Видишь ли, он потихоньку распространяется на других и шипы уже встречают на тропах Нимфы, Музы и Хранительницы.
– Это не я! Это Тень требует платы!
– Да не требует она ничего! Геля, ты болью пытаешься искупить несуществующую вину перед Иваном. Ты не могла его спасти. Его смерть предрешена задолго до рождения. Совет пытался предотвратить вашу любовь, но мы оказались бессильны.
Вспоминаю командировки, мамино нежелание знакомиться и бабушкин взгляд при прощании тем ноябрьским вечером. Хочу проснуться, ты удерживаешь меня.
– Геля, не убегай. Дослушай.
Ба начинает традиционную официальную формулу обращения Совета к Сестре:
– Ягеллона, внучка моя, Сестра моя, Совет…
Внутри все сжимается. Они забирают тебя, лишают меня памяти. От ярости закипаю. Ты сдерживаешь меня и говоришь:
– Нет, забияка! Ты ошибаешься.
– Ягеллона, внучка моя, Сестра моя, Совет разрешает тебе проститься с мужем и избавляет от мнимой вины. Взамен ты поможешь одной Сестре и трем людям. Призыва и Меток не будет.
Бабушка почему-то бьет деревянным молотком по столу, как судья. Пока все погружается во тьму, я вижу твое лицо. Живое. Любимое.
Стук продолжается. Кто-то колотит в дверь кабинета.
7
Где я так надралась?! Нет, показалось. Пытаюсь разлепить глаза. В щелочку вижу собственный темный кабинет. Подо мной неудобный диван. Тело затекло. Ничего, это работа. Сейчас, еще секунду. Все. Открываю глаза. Настин голос за дверью.
– Илона Игоревна, уже шесть.
– Входи.
Звуки, как репейник, царапают горло. Неприятные, они похожи на шипение змеи. Других нет. Что за бред снился? Сергей Петрович, ты, бабушка, чай. Они в этом Совете совсем разум потеряли? Медленно сажусь. Настя приоткрывает дверь, внутрь падает неяркий свет из холла. Она театральным шепотом спрашивает:
– Илона Игоревна, можно? Я не одна, со мной Андрей Николаевич.
Каркаю простуженной вороной:
– Входите уже.
– А вы…
– Не раздевалась. Не стойте. Верхний свет не включайте, только лампу на столе. Глазам больно.
Насте отчего-то неловко.
– Я пойду в отделение, – она говорит и убегает.
Наверное, решила, что мы со Смирновым старые любовники и мечтаем о встрече. Смешно. Хотя после утреннего спектакля многие так могли подумать. Стукнула закрывающаяся дверь. Нарочито громкие шаги.
– Вставай, Спящая красавица. Чай в постель заказывала?
– Смирнов, иди к черту.
– Я пошел.
Чувствую запах напитка с травами. Никак Леня расщедрился.
– Кружку на столе оставь.
– Вылезай. Уже шесть.
– Может, выйдешь?
– Я чего-то не видел?
Сажусь. Костюм на мне. Глаза закрываются. Собираю волосы. Ты дуешь мне на шею. Ежусь от холода. Стоп! Ты? Сзади раздается довольный смешок. Андрей его не видит. Все нормально. Совет устраивает представление для одного зрителя. Ладно.
Глаза окончательно открываются. Мужская рука держит прямо перед носом кружку с дымящимся чаем. Запах сладковатый, неожиданный среди зимы. Липа. Нет, не время для прогулок в прошлом. У меня Мальчик там. Бежать. Смотреть.
– Лон, не напрягайся, все нормально. Выпей чаю с сахаром. Михалыч поделился.
За кружкой все расплывается. Неприятно. Непонятно. То ли возраст, то ли глаза устали. По паспорту сорок два стукнуло. Бред.
Ползу в туалет. Спасибо администрации, душ могу принять.
– Андрюха, не жди.
– Ну уж нет. Возвращайся, мне поручили тебя накормить. Я там принес, – он машет в сторону стола.
Андрей не знает, что меня сутки тошнит после работы. Только пить могу. Как же шатает. Не завалиться бы.
– Лон, все хорошо?
– Ага. Когда поплохеет, услышишь.
Пусть сидит. Дверь плотно закрываю. Знаю, он не зайдет. Так, для порядка. Подхожу к зеркалу и пугаюсь.
На меня смотрит растрепанное страшилище с налитыми кровью глазами. Сколько раз обещала себе поставить увлажнитель воздуха. Хотя бы мокрое полотенце на батарею положила. Не положено, но очень уж сухо.
– Не знаю, кто ты, но я тебя нарисую, – обращаюсь к себе самой.
– Чего? – тут же раздается из-за двери.
Хм, Смирнов бдит, волнуется. Пустячок, а приятно. Умываюсь. Расчесываю темные волосы. Сегодня без мелкого беса, влажность невысокая. Седины нет, лет через пятнадцать появится. Глаза уставшие, обожаю красное с зеленым. Где-то у меня капли были. Ага, вот, нашла. Раз, два, свет не так режет. Теперь крем. Отлично, морщины вокруг глаз почти незаметны. На косметику сил нет. Хотя можно румяна наложить. Уже лучше. Хорошо, меня коллеги в Тени не видели. Горящие зеленые фонари «очей» и прекрасное до жути древнее изваяние.
Твое отражение появляется за моим плечом. Оно говорит:
– А раньше ты этого не делала.
Черт, баночка с кремом упала.
– Илон, грохнулась? – тут же реагирует Андрюха.
– Не дождешься, Смирнов! – отвечаю на автомате.
Я вижу тебя. Поворачиваюсь. Боюсь прижаться: ты исчезнешь, если попытаюсь тебя коснуться.
Ты сам обнимаешь меня:
– Здравствуй, Геля. Я скучал.
Чувствую силу твоих рук. То ли ты стал выше, то ли я усохла.
– Нет, забыла. Столько лет прошло, – ты отвечаешь моим мыслям. – Я ненадолго, Геля. Вернусь, когда будешь одна.
Машешь головой в сторону двери:
– Кто он?
– Друг. Товарищ по работе. Ревнуешь?
– Как? Я же мертвый!
Ты прислушиваешься к чему-то, потом улыбаешься:
– Правда, хороший друг.
За дверью не успокаивается Смирнов:
