– Геля, я с тобой.
Ты стоишь сзади. Ты моя опора и надежда сегодня. Все!
Вдох. На выдохе всаживаю себе в сердце кривой ритуальный нож. Поток оранжевого пламени заливает все вокруг. Мир обретает цвет. Колючие лианы корчатся, пищат и горят. Мальчик постепенно освобождается. Главное, чтобы моих сил хватило. Мамочка, сколько же еще эти рукоблуды будут копаться! Я впервые так работаю. Главное – в обморок не рухнуть. И других не напугать.
Боль на девять баллов из десяти. Посторонние мысли немного отвлекают. Пусть они плывут, пока жизнь переходит в Мальчика.
Мы стоим перед подъездом. Ты держишь мою руку в своей. Мне кажется, ты тоже не хочешь расставаться. Скоро утро. Ты говоришь:
– Я завтра, нет, уже сегодня уеду. Вернусь только осенью. Можно я тогда зайду в гости?
– Конечно. Я буду рада.
– Ягеллона Игоревна, спасибо вам за вчерашний день.
– Давайте на «ты». Думаю, так будет проще.
– Хорошо. Можно я буду называть тебя Гелей?
Улыбаюсь ему. Он так произносит мое имя, будто это песня. Соглашаюсь.
– Я зайду, когда вернусь.
И он исчезает на три долгих месяца. У Лены ничего не спрашиваю. Жду. Мама и бабуля помалкивают.
Мне отпущена одна любовь. Счастье нашего племени может быть длинным и коротким. Дай бог подольше Арине и Полине! Что же, зараза, сегодня так больно! Прямо выворачивает наизнанку. Второе декабря.
Откуда-то издалека доносится голос Андрюхи:
– Илона, ты как? Ребята, держите ее, сейчас упадет. Что это с ней?
Что с ней, что с ней. Да эта старая дура вливает половину своей силы в полудохлого мальчика, пока вы, хирургические черепахи, его собираете! И мне еще несколько дней пополнять его жизнь. Только бы не упасть, только бы не свалиться. Скотина, что же так больно!
– На ней кровь. Настя! – кричит Смирнов.
Провожу руками по пятнам, они исчезают с костюма. Слишком медленно. Люди не должны ничего замечать.
– Какая еще кровь?! Со мной все в порядке. Задумалась. У вас там один сосудик непрошитый остался, не пойму, то ли сальник, то ли брыжейка, – каким-то чудом голос не дрожит.
– Вот ты ж зараза глазастая, – восхищенно цедит Николаич.
– Настя, что у тебя?
– Илона Игоревна, нормально, гемодинамика стабильная, гемоглобин…
Дальше не слушаю. И так знаю, что на сегодня все закончится хорошо.
Последний шов. Все, финиш. На той стороне вытаскиваю нож и провожу рукой по раскрытой ране. Края сходятся, разрез исчезает без следа. Впрочем, как всегда. На выдохе окончательно покидаю Тень. Я здесь.
– Андрюш, пожалуйста, отведи меня в кабинет. Что-то нехорошо мне.
Смирнов, не говоря ни слова, подхватывает меня то ли под мышки, то ли под руки и кивает ассистентам.
– Мальчики, помогайте.
Уже не разобрать, кто из них держит меня справа, и вдвоем они резво и молча, что особо ценно, волокут мою заморенную тушку в кабинет.
– Лон, давай посижу рядом, пока в себя придешь. Я и тут написать протокол могу, – предлагает Андрей.
– Знаю тебя, – улыбаюсь, не открывая глаз. – Писать, писать, а потом раз – и в койке. Своим бабам рассказывай, что только протокол писать будете.
– Лон, ну давай Настена посидит. Серьезно.
– Нет, идите. Я немного полежу, и все пройдет. Дверь плотно не закрывайте и иногда заглядывайте, вдруг я тут сдохла и завонялась. Мне пару часов надо. Да, и потом сладкий черный чай. И чтобы куска четыре сахара было.
От удивления у Андрюхи глаза на лоб полезли:
– Ты же чай не пьешь. И сахар не ешь в принципе.
– А сейчас ем. Все, дай отлежаться.
Нет, Смирнов все-таки хороший товарищ. Хоть и бабник. Отдыхать. Скоро силы понадобятся.
6
Андрей мнется у двери. Его присутствие мешает.
– Смирнов, чего ждешь?
Да, грубо, но силы на исходе. Мне надо срочно восстановиться.
– Лон, спасибо за помощь. Мне сегодня показалось, что ты стоишь за плечом и шепчешь: «Давай, Андрей, все получится!» А я вижу тебя там, у головы. Это что было?
Он вопросительно смотрит на меня. С трудом держу веки открытыми.
– Давай потом. Не могу. Сил нет. Времени сколько?
– Два уже.
Глаза не разлепить. Говорю:
– В четыре попроси Настю ко мне зайти. Если не отвечу, разбудите не позже пяти. Хорошо? И чай. Не забудь.
Он наконец-то удаляется, я уплываю в сновидения. Сквозь дымку проступает Царицынская улица. Устала, не могу вспомнить, как ее сейчас называют. А, да, Пироговская. Наверное, Малая. В руках – книги, записи. Меня заносит в тысяча девятьсот двенадцатый, по-моему.
Вспоминаю, как бабуля требует:
– Геля, походи на лекции, посмотри больницу. Я понимаю, что тебе их профессура в подметки не годится. Но прошу, нет, требую. Тебе надо быть в центре жизни. И хватит уже напрягать Род. Сколько можно людям память чистить!
Возражать бесполезно. Ядвигу Карловну битюг не сдвинет. Она права: мне нельзя выделяться. Никто не знает, как это трудно – быть середнячком.
Курсистки ловят каждое слово человека на кафедре. Господи, как его речь далека от истины. И не поправишь. Но для сегодняшнего дня он гений. Слушаю, размышляю. Вздрагиваю, когда соседка просит карандаш. Потом я открываю дверь в красное здание Бахрушинской больницы и внезапно оказываюсь в другом времени и месте.
Мне лет пять. Зимний вечер. Горячая печка, свеча на столе. Глаза слепит. В круге света – бабушкины руки. Звенят ее серьги. Мамы нет. Тогда мне не говорят, что мы не люди. Вернее, не совсем люди.
Я спрашиваю:
– А мама куда ушла? К папе?
Бабуля гладит меня по голове и что-то неразборчиво отвечает. А потом мы вместе с ней стоим перед витриной в Историческом музее. Это уже тысяча девятьсот семидесятые, по-моему. Выставляют археологические находки. Среди них такие же серьги, как у бабушки. Только они старые, сильно изъедены временем. Ядвига Карловна говорит:
– Смотри, Геля, это работа твоего дедушки.
У Ба огромные серебряные кольца с подвесками сохранились прекрасно. Она их надевает в двух случаях: «радость-то какая» и «дела хуже некуда».
Пока тело отдыхает, сознание плавает в картинах прошлого. Калейдоскоп видений выбирает Совет. Всегда есть какая-то цель, но понять ее трудно.
Зима. Я катаюсь на коньках. Подружки хихикают и строят глазки молодым людям. Длинная юбка изредка приподнимается, и мои ноги вызывают интерес проезжающих мимо одиноких кавалеров.
Неожиданно слышу, как мама зовет меня:
– Илона, Илона! Да подожди же!
Она катается с подругой Варварой и смутно знакомым господином лет тридцати. Подъезжаю ближе и понимаю: это наш преподаватель физиологии.
– Илона, позволь представить Сергея Петровича Астахова, брата Варвары. Сергей Петрович, это моя сестра Илона Игоревна.
Хм, сестра, как же! Но об этом мы молчим.
– Здравствуйте, профессор.
У него приятный голос, я замечаю это еще на лекции. Он произносит:
– Сударыня, рад с вами познакомиться.
Потом мы чинно кружимся, не касаясь друг друга руками. Сейчас этот каток на Петровке, по-моему, тоже заливают зимой. А может быть, я ошибаюсь. Корты в конце тысяча девятьсот семидесятых помню, а лед нет.
Нас переносит в майский вечер. Мы гуляем по Тверскому бульвару. Сергей Петрович – умный, чуткий, тонкий собеседник. Астахов обожает новых поэтов. В этот раз он читает «Городские сказки» Саши Черного. Профессор мастерски изображает влюбленного филолога:
«Влюбился жестоко и сразу
В глаза ее, губы и уши,
Цедил за фразою фразу,
Томился, как рыба на суше».
Он резко прекращает декламацию, берет меня за руку и говорит:
– Илона Игоревна, вы же понимаете, что так больше не может продолжаться.
Молча жду ненужного признания. Ничего не поделать.
– Я запомнил вас с той самой первой лекции. Вы внимательно слушали. Я ждал, нет, я надеялся, что вы подойдете. К моему огромному сожалению, вы бесследно исчезли.
Действительно, после катка в феврале хожу на занятия к другим преподавателям. Всем хорош Астахов, кроме одного. Я его уважаю, ценю, радуюсь встречам, но не люблю. Сергей Петрович продолжает говорить, объясняет что-то.
