Альберто рухнул навзничь, захлебываясь кровью. Эрин стояла над ним, уже без улыбки, и блузка ее была застегнута до самого верха. В руке Эрин держала дымящийся, только что вскипевший кофейник.

– Я собираюсь приготовить яйца вкрутую, – сказала она, угрожающе наклоняя кофейник.

Альберто попытался сказать что-то, но вместо слов изо рта у него вырывалось неразборчивое бульканье.

– Не уверена, что ты сдохнешь от этого, – продолжала Эрин, прицеливаясь, – но если нет, то ты сам пожалеешь, что не сдох.

Альберто наконец удалось выдавить более или менее четко:

– У соседки... она у соседки... рядом... слева...

– В соседнем трейлере слева?

Альберто отчаянно закивал. Поставив на стол кофейник, Эрин выскочила из трейлера. Альберто дрожащими пальцами попытался ощупать свой окровавленный, прокушенный язык, чтобы понять, много ли от него осталось. В этот момент распахнулась задняя дверь и на пороге возникла фигура Риты. За ней, навострив уши, стояла грозная Лупа.

– А-а-а-а-ай! – взвыл Альберто, загораживаясь обеими руками. Но собака-волчица уже унюхала первобытный запах только что пролитой крови.

Всю дорогу до Форт-Лодердейла Эрин держала Анджи за руку.

– Что ты, мамочка? – спросила малышка.

– Ничего, детка. Просто я очень рада, что мы опять вместе.

Впервые за четырнадцать месяцев они были по-настоящему вместе, и Дэррелл Грант не держал их под колпаком. В жизни Эрин не было времени хуже этих четырнадцати месяцев, и она спрашивала себя, удастся ли им обеим наверстать все потерянное за это время.

Анджела снова заговорила:

– У миссис Бикел есть аквариум. Она позволила мне покормить ее угрей.

Миссис Бикел была пожилая дама, жившая в соседнем с Ритой и Альберто трейлере. Она как раз готовила в микроволновой печи завтрак для Анджелы когда появилась Эрин, чтобы забрать дочь.

– Я не заметила никакого аквариума, – сказала Эрин.

– Он стоит в спальне, возле телевизора. А угри зелененькие, и они скушали всех ее красивых рыбок.

– Я не знала, – отозвалась Эрин. Похоже, миссис Бикел отлично вписывалась в демографический состав обитателей трейлерного городка.

– А куда мы сейчас едем – домой? – спросила Анджела.

– Конечно, родная. К нам домой.

– На целый день?

– Насовсем.

Личико Анджелы выразило беспокойство. У Эрин упало сердце, когда она подумала, что ее дочь могла остаться у Дэррелла, или у Риты, или у этой старухи с ее зелеными хищниками в аквариуме. Это был самый кошмарный из всех кошмаров, мучивших Эрин. Сейчас она даже перестала дышать от ужаса, что сказала не то, что следовало, и что вот-вот малышка, глядя на нее своими чистыми, ясными глазками, произнесет: «А я хочу к папе!» Этого Эрин не вынесла бы.

Наконец девочка нарушила молчание – одним-единственным словом:

– Пижамка.

Она была в своей любимой трикотажной пижамке с Биг-Бэрдом и Страшилищем Куки на груди.

– Она у меня совсем грязная, – продолжала Анджела, выворачивая локоть и показывая матери запачканный рукав. – А все мои вещи у папы. И трусики у меня тоже грязные.

– Мы купим тебе новые вещи. – Эрин почувствовала, что снова может дышать.

– Вот здорово!

– Ты любишь ходить по магазинам?

– Не знаю. Мы с папой ходим только в больницы.

– Ну, конечно – кататься на креслах с колесиками, – подтвердила Эрин. Как объяснить этой малышке, что за человек ее отец? В каком возрасте ребенок способен понять, что его отец – неисправимый мерзавец?

А Анджела тем временем рассказывала:

– Я однажды видела мальчика, он тоже катался на кресле с колесиками.

– В больнице?

– Ага. Папа сказал, тот мальчик очень больной и поэтому мы не можем покататься наперегонки.

– Что ж, папа сказал правду.

– А когда мальчика опять отвели в комнату, папа взял его кресло, и мы отвезли его домой.

– Да?

– Да. Чтобы починить! – гордо ответила Анджела. – Ему нужно было сделать новую подножку.

– Так папа сказал?

– Ага. И новые колесики. Правда же, папа молодец?

Эрин вздохнула.

– Это ты молодец, детка, что позвонила мне вчера. Я ужасно рада, что ты это сделала.

– И я тоже.

Мордекай пользовался мелодраматическим термином «шантаж» для наименования того, что он собирался и уже начал делать по отношению к конгрессмену Дэвиду Лейну Дилбеку. Без лишних же прикрас то, что он делал и собирался сделать, называлось просто выкручиванием рук. С судом или без оного, суть дела сводилась к весьма несложной формуле: гони бабки – или пожалеешь потом. Основным, хотя и слегка замаскированным элементом переговоров, которые обычно вел Мордекай в качестве адвоката, являлась угроза. Умение обделывать такие дела является целым искусством; Мордекай жаждал овладеть им в совершенстве и именно на нем строил все свои жизненные планы.

Скажем, человек вошел в супермаркет, поскользнулся и упал. Он нанимает адвоката, и тот вышибает из владельцев супермаркета шестизначную сумму в качестве компенсации за причиненный, пусть даже и невольно, ущерб. Подобные вещи случаются чуть ли не каждый день, и никто не называет это шантажом. А когда адвоката нанимает человек, совершенно безвинно пострадавший от руки пьяного конгрессмена, они начинают поднимать волну и швыряться разными терминами типа «вымогательство»! Мордекая забавляла эта двойственность подхода к, по сути, одному и тому же явлению.

Нападение на Пола Гьюбера явилось злостным и неспровоцированным; жертва даже не оказала сопротивления. Любой адвокат, специализирующийся на подобных случаях, обеими руками ухватился бы за это дело. Конечно, мало кто из них решился бы тайно улаживать его за спиной и вопреки желанию клиента, не говоря уж о том, чтобы прикарманить большую часть отвоеванных денег. Как член коллегии адвокатов Мордекай вряд ли мог гордиться тем, что сейчас делал, однако, говорил он себе, времена нынче такие, что не приходится брезговать ничем. За пятнадцать лет работы его юношеские фантазии насчет зарабатывания состояния собственным трудом рассеялись как дым, уступив место разочарованию. Оглушительное фиаско, которое он потерпел в деле с тараканом в стаканчике йогурта «Деликейто», было ярчайшим примером вечно сопутствовавшего ему невезения. И вот теперь пьяная выходка этого дуболома-конгрессмена давала в руки Мордекаю первый действительно реальный шанс заполучить семизначную сумму. «Пусть только выгорит это дело, – говорил он себе, – и я больше никогда так не буду».