— Че? — Загорелая лысина тут же покрылась нежным пунцом. Мотог со спины узнал голос Рузанки.

— Я просто хотел показать отдыхающей экзотический куст, — промямлил застуканный муж.

— Экзотический куст ей он свой хотел показать! Назад, говорю, иди. В следующий раз свой куст дома на таможне будешь оставлять.

Три неподвижных минуты Мотог и Рузанка стояли посреди ошеломленного ресторана, глядя друг другу в глаза, как летчики, идущие на таран.

Испарина стекала с лысины мужа прямо за шиворот, оставляя черные пятна на синем шелке рубашки. Наконец, он в последний раз облизнулся на голую Перепелкину спину, где по краям от белой полоски купальника розовым пузырилось обгоревшее незнакомое тело, на измазанные помадой припухлости вокруг губ, скривившихся вопросительным знаком — и с видом обиженного журавля удалился. Он знал, что когда глаза горной косули наливаются забродившим гранатом, бесполезно показывать, кто тут в доме хозяин, и сегодня ночью Рузанкин орлиный нос выклюет побережскому Прометею, не донесшему свой огонь до рыжего жерла, всю его многострадальную печень.

Вот после этой драматичной субботы мы с Рузанкой и оказались в очереди у гадалки Гайкушки.

Холмистый двор вокруг дома был опутан проволочным забором, а поверх забора под листьями белого винограда было намотано восемь рядов ржавой колючей проволоки. Проход к хриплой калитке загораживала гора старых паркетин с облезлой черной краской. Над участком поднимался дым — паркетинами топили печку. Термометр показывал тридцать восемь в тени.

Рельеф местности был таков, что гости прямо от калитки необъяснимым образом попадали на плоскую крышу дома. На крыше стояли стол и стулья. Комнатушки под крышей уходили вниз по склону, в земле была вырыта лестница. Отдельно стоял туалет без крючка на дверце. Стульчак был обит длинношерстным розовым мехом.

На крыше нас встретил босой загорелый мальчик лет пятнадцати в стянутых ремнем под самой грудью штанах.

— Как дела, Санька? — спросила Рузанка.

— Нормально, — ответил мальчик прокуренным басом. Лицо мальчика густо покрывала щетина.

Из клубов черного дыма вырвался крик:

— Санька, иди нарви еще ажины!

— Жарко, потом нарву! — крикнул вниз мальчик с щетиной.

— Бегом, я сказала!

— А в город потом отпустишь?

— Быстро пошел, не рассуждай мне тут!

Санька взял дырявое ведро, пнул калитку и побрел в лес. Мы спустились с крыши во двор. Крыльцо было завалено стеклянными банками, прямо на улице стояла плита, от которой валил пар.

По узенькому дворику от плиты к крыльцу переваливалось темное тело с размытыми контурами. Минуты две тело не замечало никого, пока, наконец, не вытерло пот со лба волосатой рукой и не увидело Рузанку.

— О, а ты чего пришла? А че не позвонила? Фффух!.. Санька-а-а! Давай воды еще принеси! — крикнуло тело. — Ох, как я запарилась, я два дня тут с закрутками, скоро сдохну уже. Вообще никому не смотрю сейчас, занята, видишь. Десять семисоток пугра закатала, щас малины нарвали, компот закрываю.

— Гайкуш, я только одну фотографию глянуть. Через весь город перлись по пробкам, по жаре. Я бы тебе позвонила, но у тебя ж телефона нет. Очень надо!

Тело смерило Рузанку недовольным взглядом и пробасило:

— Ладно, наверх идите, приду потом. Надоели все.

Гайкушка представляла собой полутораметровую тушу килограммов на полтораста, в обтягивающих лосинах и грязном лифчике с широченными лямками, впившимися в богатырские плечи. Редкие волосы были выкрашены в черный, на ногтях облупился сиреневый лак, рта почти не было совсем, зато при каждом слове виднелось множество неожиданно белых, разной длины зубов, цепляющихся друг за друга, как молодые ростки винограда за ржавый забор.

Мы ушли обратно на крышу — ждать, пока самая знаменитая в Сочи гадалка докрутит компот из ажины.

Гайкушка скоро вернулась. Успела прихорошиться: спереди, поверх лифчика, нацепила кружевную оконную занавеску, подоткнув ее углы под лямки, а губы намазала красной помадой.

— Что-то я, красавица моя, зевать при тебе начала. Сглаз на тебе, значит. Шаманит кто-то. Будем разделывать. Щас посмотрю тебя и по чашке, и по книге. Эй, Санька, принеси книгу!

— Достала! — пробасил Санька, но потащился вниз.

— Это ее сын? — шепнула я Рузанке.

— Ты что! Это ее муж!

Гайкушка уставила в старую книгу, название которой нельзя было разобрать, ресницы с набрякшими комочками туши.

— Есть у тебя одна знакомая, темненькая такая. Есть?

Рузанка задумалась и, конечно, тут же нашла среди своих знакомых дюжину темненьких. С готовностью она благодарно кивнула Гайкушке.

— Вот я и говорю — есть! — продолжала Гайкушка. — Ты смотри, душу ей не открывай. И дорога еще у тебя будет.

— Далеко?

— Да какой далеко, кто тебя отпустит далеко. Может, в Хосту съездишь в магазин. Еще на свадьбе гулять будешь.

— На чьей?

— На чьей-нибудь будешь! Вот когда будешь на свадьбе гулять, вспомнишь Гайкушку, Гайкушка никогда не обманывает! Ну, давай свою фотографию, у меня ажина кипит.

Рузанка достала трясущимися руками из черной сумочки фотографию мужа — в воздух впился пронзительный взгляд хозяина мира в мятой рубашке, чисто случайно облокотившегося на чужой мерседес.

Гайкушка сначала всмотрелась в фотографию, держа на вытянутой руке, и вдруг бросила на стол, откинулась на стуле так, что он заскрипел, и в голос расхохоталась. От смеха краешек занавески выскользнул из-под лямки лифчика, открыв грязную грудь в морщинах и ежевике.

— Ой, не могу, ой, девочки, насмешили, ой, не убивайте — умру от хохота.

— Ты чего? — спросила Рузанка, осторожно улыбаясь.

— Только не говори мне, что ты его жена, умоляю, — Гайкушка тыкала жирным пальцем почти в лицо Рузанне. — Ой, девочки, убили вы меня. Мне этого кобеля уже пятый раз приносят и каждый раз говорят — муж. Он что у вас, пять раз в месяц женится? Ой, убили меня, закопали, не могу. Короче, на него ничего делать не буду. Я на него уже и делала, и разделывала, и на развод, и на приворот, на что хочешь, я уже даже не помню, что у него там последнее сделано. Ой, не просите, не могу, не буду ничего делать, мне его уже жалко, бедный мужик, — продолжала хохотать Гайкушка.

Рузанка побледнела и встала. Молча взяла фотографию со стола, молча оставила на столе сто рублей и вышла за калитку.

В шевелюре кипариса щебетал наглый кавказский дрозд. На рассохшейся лавочке осталась лежать гадальная книга Гайкушки. Приглядевшись, я прочитала заглавие. «Собрание сочинений. В. И. Ленин. Том четвертый».

Рузанкин джип медленно сползал по гравийке мимо недостроенных развалюх, грязных свиней, чумазых детей и собак, огородов с облезлыми пальмами, посаженными просто для красоты, поскольку ничего на этих пальмах никогда не созревало.

Мотог купил этот джин Рузанке, чтобы вымолить прощение после двухнедельного загула с тремя первокурсницами из Сыктывкара.

Чтобы его купить, мужу пришлось продать половину материных коров, благо сколько у матери было коров, она и сама не помнила — они и так целыми днями слонялись по чужим огородам, объедая листья с хурмы, терялись, забредая случайно в невысокие местные горы, и пялились грустно прямо в глаза водителям, развалившись с телятами посреди федеральной трассы.

На следующий день мы с Фаустом шли на старый коровник, к границе — понырять за мидиями. Из-за поворота, весело вздыбливая длинным носком лаковых туфель олимпийскую пыль, показался Мотог.

— Наша Таня очень громко плачет, уронила Таня в речку мячик. Скоро выйдет на свободу Хачик, ой, мама-джан, и тебе он купит новый мячик! — пел он приятным тенором вслед молодой отдыхающей в белом парео.

— Что, Мотог, помирились с Рузанкой? — спросила я.

— Помирились, куда она денется! — Мотог, не сводя плотоядного взгляда с розовых ляжек, зашаркал вслед за парео.

Прилавок Рузанки стоял по дороге к нашему пляжу. Она торговала местными травами, волшебно излечивающими все: бесплодие, наркоманию, геморрой и глисты.