Я проснулась не в своей постели. У меня болела голова и всё вокруг было смутным, словно глаза застилала дымка. Что вчера было? Обычный вечер… нет, обычный вечер был позавчера. Я с утра ушла в контору, принимала заявки до самого обеда, потом перехватила лапши с овощами в старой лавке на углу квартала, и до самого вечера снова принимала заявки. А вчера мы работали только до обеда. А потом пошли в тот новый ресторан, потому что почтенный хозяин непременно хотел отметить годовщину своей свадьбы в кругу подчинённых. Это было так мило, это старомодное отношение ко всем нам, девушкам за стойками, юношам за логистикой и женщинам за расчётами. Как будто он в самом деле считает нас своей семьёй. Шанча, правда, ворчит, что лучше бы почтенный хозяин не копил бы весь год на большой пир в лучшем ресторане, а раздавал бы деньгами и каждый месяц. Но Шанче сложно угодить. Она ездила в Столицу в позатом году и с тех пор невыносимо задирает нос.

Это было вчера.

А ещё… фонарики в зале… фонарики на улице… воздушный змей… странный шарик… как будто огромная жемчужина, его нёс какой-то господин, одетый как будто собирался на праздник… во всё разноцветное… такой одежды не носят уже сто лет, если не больше… жемчужина… я загляделась на неё… она переливалась… переливалась… переливалась…

Больше ничего не помню.

Сколько же я выпила вчера, что мне так плохо сегодня?

Комната не была похожа на больничную палату. Всё слишком яркое… слишком старомодное… ого! Таких вот складных стульчиков с лапами вместо ножек не делают уже… уже… не знаю, как давно. Я их видела только в учебнике по истории. И постель… слишком высокая… с пологом…

Что за наваждение?

Я не могла поверить ни в то, что меня похитил какой-то чокнутый антиквар, ни в то, что мне стало плохо посреди улицы и чокнутый антиквар притащил меня к себе из сострадания.

Никакое сострадание не объяснит всю эту обстановку. Вон бронзовая курильница в виде цилиня[1]. Такие делали… не помню когда. Но у него копыта, нет крыльев… последние… вот уж не знаю как давно у цилиня обязательно львиное тело. И крылья. А это очень, очень старинная вещь. Кто будет разжигать в ней благовония? Её место в музее. Слабо пахло пряностями, жасмином и ладаном.

Вот на стене изображён жёлтый журавль, раскинувший крылья в бесконечном танце. Изображение грубое, похожее на афишу. Афиша здесь? Рядом с позолотой и стариной курильницей?

Больше в комнате ничего нет.

Кровать, стульчик и курильница. И аист на стене.

Сейчас никто давно так не обставляет свои дома.

Втискивают мебель, шкафы, столы, даже стулья. А тут…

Я откинула стёганое шёлковое одеяло, расшитое бабочками. На мне была нежных оттенков рубаха и штаны. Тоже шёлковые. И никакого белья. А где моя одежда? Кто принёс меня сюда и переодел?

Я окинула взглядом комнату и до меня, наконец, дошла ещё одна вещь: тут не было ни двери, ни окон, а свет лился через маленькие прорези у самого потолка. Красиво, не спорю, но какой дурной архитектор до этого додумался?! И как я сюда попала?!

Раздался скрип. В стороне от кровати вдруг прорезалась лакированная красная дверь, которая широко распахнулась, пропуская немолодую женщину в праздничном наряде. Широкие рукава, юбка, начинающаяся от самой груди, лицо выбелено и на нём изящными дугами нарисованы брови… я невольно покосилась вниз, ожидая увидеть под одеждой лотосы[2], но ноги незнакомки были надёжно скрыты.

Женщина улыбалась и протягивала ко мне руки.

— Что же ты встала? — с ласковым упрёком обратилась она ко мне. — Тебе надо лежать, доченька.

Доченька?!

Женщина уставилась на меня, ожидая чего-то, о чём я не имела ни малейшего представления. Пауза затянулась и женщина поморщилась.

— Ты можешь звать меня матушкой, — отпустила она явно заранее заготовленную реплику. — Не стесняйся, дорогая, будь как дома.

Она снова выжидательно уставилась на меня. Потом почему-то покосилась на курильницу. Я почувствовала себя героиней кино про какую-нибудь эпоху Динь-динь. Никогда не интересовалась историей. Новая пауза повисла в воздухе и стала удушающей. Чего-то она ждала… её рукава… курильница… я присела в изящном поклоне, которого у меня безуспешно когда-то пыталась добиться моя учительница танцев, и произнесла, опустив взгляд:

— Матушка, вы бесконечно добры. Я не смею лежать в вашем присутствии.

Что-то как будто сдвинулось. Будто мир качнулся вокруг меня. Удушающий воздух комнаты наполнился густым сладким ароматом. Я закашлялась, но перехватила взгляд женщины и сумела сдержаться.

Незнакомка погладила меня по голове. Мир снова качнулся, а потом моё зрение как будто прояснилось.

— Я рада, что тебе лучше, — ласково сказала матушка. — Конечно, ты не знаешь меня. Я — Весенний Вихрь, старшая жена твоего отца. Он купил твою мать в младшие жёны во время одного из своих визитов в мир людей. У вас был хороший дом?

Я заморгала. Мать? Младшая жена? Мир людей? Но… я помнила своего отца. Он был торговец и часто разъезжал по стране… его почти никогда не было дома… а потом он прислал маме письмо, что не вернётся. Но… купил?! Так ведь давно никто не поступает!

— Мы на дне реки, — как нечто очевидное сообщила мне матушка. — Я родила твоему отцу сыновей, но боги не наградили нас дочерьми, поэтому я приму тебя как родную.

С этими словами она обняла меня и прижала к своему сердцу. Мне вдруг стало хорошо и спокойно.

— Могу ли я спросить вас, дорогая матушка? — произнесла я, когда она разжала объятья. Она положила мне руки на плечи и испытующе заглянула в глаза.

— Спрашивай, милая, — ласково улыбнулась она.

— Я… мне… — надо было как-то попасть к ней в тон, матушка почему-то недовольно хмурилась, а я никак не могла вспомнить правильный оборот. — Мой уважаемый отец окажет мне честь?..

Матушка ласково засмеялась и провела рукой по моим волосам.

— Разумеется, ты его увидишь, моя дорогая. Когда он будет отдыхать после рассвета, мы вместе пойдём к нему.

Что-то шевельнулось у меня в душе. После рассвета. Матушка снова погладила меня по голове. Ну конечно, после рассвета! А когда же ещё? Матушка обошла кровать и лично вынесла мне роскошный шёлковый халат нежных цветов. Сиреневый? Бирюзовый? Розовый?.. я безропотно позволила ей самой облачить меня в эту роскошь. Матушка почему-то поджала губы, но снова зашла за кровать и вернулась с юбкой и поясом. Пояс был белый, а юбка была расшита красными иероглифами. Они были настолько затейливо написаны, что я не могла их прочесть. По знаку матушки я безропотно опустилась на стульчик и позволила ей заняться моими волосами. Почему она хмурилась? Я как будто делала что-то неправильно, но при этом…

Появилось тончайшее покрывало, которое она набросила мне на плечи.

Меня осенило и я поспешила упасть перед матушкой на колени. Охнув, она принялась поднимать меня на ноги.

— Вы так добры, матушка! — заявила я, делая такое движение, будто собираюсь удариться лбом об пол. При этом я всё-таки умудрилась заглянуть под юбку матушки и чуть не испортила всё дело. Она не носила туфельки-лотосы на ногах. Она не могла бы их надеть. Вместо человеческих ступней я увидела когтистые чешуйчатые лапы.

Мы на дне реки.

Отец делал визиты в мир людей.

Отдыхать после рассвета.

Я сглотнула.

— Вы так добры, — продолжила я без прежнего энтузиазма. — Я не знаю, чем я могу отблагодарить вас!

— Поднимайся, поднимайся, упрямая девчонка! — с шутливым упрёком произнесла матушка, а после поправила что-то в моей причёске, воткнула шпильку с переливающейся жемчужиной в тяжёлый узел волос…

Мир снова качнулся. По воздуху пробежала рябь, словно по глади пруда.