В поезде, впервые за долгие годы, Фиса проплакала ночь в подушку. С этого момента холодный брак заледенел вовсе. Демонстративно затыкались уши, едва только Алексей пытался прочитать что-либо из своих черновиков, грубо она выворачивалась из его объятий, передразнивала его сюсюканья, а на званных обедах с престарелыми подругами покойной Алексеевой матери не могла удержаться от саркастического ехидства. Дошло до того, что однажды, то ли в сентябре, то ли в октябре девятьсот одиннадцатого, Фиса попросила у Дарьи лист бумаги и начеркала Алексею расписку, согласно которой спать чете Горецких полагалось теперь в разных комнатах. Перебираясь в гостевую, сентиментальный муженёк почти ревел. Фиса тогда не выдержала, сбежала в расстёгнутом пальто на безумный ночной Невский, а там случилось судьбоносное – лишний билетик в «Собаку» («Гумилёв читать будет, он вас утешит!» – частила тогда Сандра). Так и родилось знакомое трио. Ласковая куколка Эжени, кузина её, милая мужичка. И она. Госпожа Фисс Горецкая.

Меблирашки на Литейном показались Фисе нелепым муравейником. Коридорчик узковатый с глухими норами. Как только Сандра здесь кукует? Весь этаж пах канифолью, под ногами раздражающе скользило, и поломойке следовало бы оторвать руки. Зато было тихо, как-никак, утро понедельника – у кого учёба, у кого служба. Даже дрянные дети, на которых жаловался давеча её горе-курсистка, присмирели и не орали.

Мирек предстал перед ней вполне приличным – в зелёной вязаной кофте и подвёрнутых брюках-дудочках. Умытый, причёсанный, только одна прядь лениво спадала на лоб.

– Какие люди у меня на пороге! Рад новой встрече, любезная пани!

От его сухих губ по руке прошла лёгкая дрожь. На мгновение.

– Не обольщайтесь, любезный пан, я ещё не видела ваших картин.

Фиса проследовала в комнату и скептически огляделась. Мебели мало, да и та грошовая, наверняка взятая за бесценок в нижнем магазине, что под вывеской «Осипов. Полная обстановка квартир». Жёнина кровать застелена старым пледом, на столе потрёпанная книжка и три одиноких мотка ниток. Ни тебе духов и помад, ни бантиков и брошек, ни модных журналов, ни даже «Задушевного слова» со слезливыми повестями Чарской – словом, никаких милых сердцу безделушек. На прикроватной тумбочке только две фотокарточки в рамке (Фиса подошла поближе) – первая – свадебная, с развесёлым орясиной во фраке и грустной парфеткой в дешёвом бланжевом платье; вторая же была изображением Мирековской дочки – не по годам задумчивой девочки с тяжёлыми тёмными локонами («в мать пошла, хоть какое-то счастье»).

– У этого костюма, – сказал за спиной Мирек, указывая на себя молодого. – Очень интересная история. Одолжил я его у поэта-бродяги Вальдемара, да только до конца свадебки фрак не дожил. Ох, и била Вальдека нашего жена, думала, что пропил его, гуляка!

Фиса демонстративно закатила глаза.

– Давайте сразу к делу, Мирек. Ну же, мне не терпится увидеть ваши творения!

«Цену будет набивать, как пить дать. Ничего, и не с такими дело имели».

Узкая мастерская оказалась ещё мерзотнее – Фиса брезгливо скрестила руки на груди – заляпано краской было решительно всё. То тут, то там лежали окурки, а на столе стояли зелёный литр бехеровки и пузатая бутыль, кажется, портвейна. Непочатые. Однако.

Мирек полез за шкаф и легко извлёк штук десять холстов.

– Любуйтесь!

Первое полотно было немного потрескавшимся, изображало аляповатую вилку с наколотой на неё банкой тушёнки, косой и красной. В правом нижнем углу – размашистый автограф автора. Прелестно.

Вторым вылез портрет: плосколицая женщина в зелёном платье с глубоким вырезом и открытым задом. Она стояла на коленях, лицом к зрителю, и жадно ела чёрное яблоко. Надпись под картиной гласила: «Маня, я вас люблю!». Третья картина была акварельной и снова изображала женщину, теперь уже голую, погружённую в бассейн, полный дохлой рыбы. Небрежные подтёки на рыбинах явственно передавали подпорченную чешую, делая картину ещё более отвратительной.

– Дайте угадаю, Мирек, этот шедевр называется «Утро после оргии»? – с ядом спросила Фиса.

– «Гниение бабы в быту», – Мирек усмехнулся, будто бы не заметив шпильки в свой адрес. – Осталось всего два экземпляра, берите – не пожалеете.

– Не люблю чужие трагедии. Будет на меня поглядывать со стены своим тоскливым взглядом… Бр-р-р! Давайте следующую!

Следующей была девочка на качелях, с наливным личиком, похожим на спелый персик. И абсолютно синяя. Синяя кожа, волосы, синие бантики, платье синее и туфельки.

– Ваша дочь? – Фиса приподняла бровь.

– Отчасти. Рисовал по памяти.

– А почему синяя?

Мирек загадочно улыбнулся и промолчал.

– Лучше взгляните на это.

Следующая картина была очень пёстрая, так что Фиса не сразу разобрала, что здесь нарисовано. Потом пригляделась – растянутый на дыбе худющий человек, по бокам от него два толстяка – один в немецком платье, а второй в пышном боярском одеянии.

– Терзают несчастную Польшу? – предположила Фиса, одарив Мирека лукавым взглядом.

– Но! Вот сейчас вы на удивление точны, любезная пани. Это полотно не имеет копий, я писал его три дня без продыху, переживая всю боль польского народа.

– Неужто?

– Не верите… А, между прочим, когда наши восстали в шестьдесят третьем, моя мать была совсем девчонкой. Бабка с дедом сочувствовали повстанцам, укрывали в своём доме раненых. Мать их перевязывала, кормила, штопала рубахи и штаны… Сам я застал эту поганую русификацию, московиты рвали когтями всё польское! Сколько раз, будучи школяром, ходил, клеймлённый табличкой «Я сегодня говорил по-польски». А отец моего товарища, рябого Чарека, степенный такой ксёндз, шагнул с табурета, когда из костёла вытурили его ваши попы. Вместе его из петли доставали. Я, безбожник, спать не мог три ночи.

Фиса тихо хмыкнула.

– Заковать всех в кандалы, это вы можете, это вы любите. А меж тем, пока у вас, русских, на троне был тиран Грозный, наш Стефан Баторий принёс Польше демократию. Мы – первые создатели конституции и утопим в крови любого, кто встанет между нами и свободой!

– Совершенно согласна с вами, Мирек. Помню, какой-то шпик, уже почивший… Как же его фамилия… А! Катков из «Московских ведомостей», посмел заявить, что Польша – неотъемлемая часть России! Что либерализм вреден, что он развращает молодёжь…

Здесь Фисе вспомнились «кофейные заседания» либерального кружка, который она посещала. Господина Каткова там отчаянно ругали, называли ретроградом и сволочью. Фиса старалась не отставать от всех, хоть и не держала в руках ни одного номера «Московских ведомостей».

– …только это невдомёк Николаю Кровавому, – всё ещё распалялся Мирек (половину фразы Фиса прослушала). – Что вы об этом думаете, любезная пани?

– Думаю? Ах, бросьте, Мирек, скоро этой нищей империи придёт конец, и Польша будет свободна. Давайте лучше о хорошем. Я, пожалуй, куплю у вас вот это полотно, с яблоком. Оно чудно украсит гостиную.

Картину завернули в шелестящую бумагу, но, упакованная, она так и осталась стоять у софы. Зато открылась бехеровка, достались лафитники, нарезалась бритвой «симиренка». Фиса предложила выпить за приснопамятную свободную Польшу, и Мирек тост оценил. Смакуя травянистый привкус, они смотрели друг на дружку, кажется, понимая, какой глупостью будет сейчас продолжать разговор. Софа начала казаться невозможно колючей. «Я нервничаю. Это плохо», – подумала Фиса. Игра шла к очевидной развязке. В голове была одна фраза, из титра какой-то польской трагедии, на которую ходила давным-давно с Зинкевичами. Фраза принадлежала томной красавицееврейке, нежившейся в объятьях возлюбленного. Запомнилось, надо же. И Фиса, накрыв ладонь Мирека своей, произнесла бархатно и нетерпеливо:

– Pocałuj mnie.^[6]

Снова будто в холодную воду нырнула. Если бы Мирек сейчас сморозил какую-нибудь шутку, расцарапала бы ему лицо. Но тот всё понял – их губы встретились, и Фиса почувствовала, что летит. Мирек целовал требовательно, пачкаясь в её помаде, нижней губой то и дело касаясь Фисиного подбородка. Притянул к себе за затылок, стаскивая тюрбан и портя причёску.