– Со скуки, выходит, к нам панночка прибилась? – спросил Мирек, влезая в ситцевую рубаху. На голом сгибе его локтя Сандра успела заметить чернильный след очередного опиумного полёта.

– Как не зачахнуть, когда отец тебя, как очередную свою лягушку, в банку посадил? Кормит, обхаживает – а толку? Вот Эжени и нашла отраду в нашем обществе. Бесспорно… Бесспорно, обмануться её ветреным образом ужасно легко – она вам с лёгкостью сыграет и скорбь, и экзальтацию, и экстаз.

Мирек нежданно зашёлся низким смехом. Едва затянув штаны, он полез в свой комод, выудил стопку фотокарточек. Из гаммы порнографических изысков достал гладкую розоватую открытку с преневиннейшим, после череды мясистых и кудластых бесстыдниц, портретом. С Женькой, тонкой, алебастровой, опустившейся на колени у белого полотна. Голая спина с цепочкой остро прорисованных позвонков, полупрозрачный чёрный саван, прикрывающий бёдра, томный поворот головы; на лице тушью выведена шахматная полумаска, в глазах-каштанах – удивление смерти. Сандра помнила осенний вечер, когда создавали эту Женьку – разбитую фарфоровую куклу, надтреснутую, но всё такую же прекрасную.

– Пару недель назад вот приобрёл, как здесь удержаться, – Мирек легонько провёл ногтём по линии чуть склонённой Женькиной шеи.

– Эстетически побаловать себя решил? Я ж знаю, такие, как Эжени, с тобой за минуту сгорают. Ни за что не поверю, что тебе приглянулась моя кузина.

Сандра едва натянула узкий в плечах тулуп, разок он даже треснул в районе рукава («чем не штрих к образу оборванки»). В этом капустном обличии моментально ощутился всем телом жар, тугой треух давил и колол лоб.

– Эстетически – и только, – кивнул Мирек, подмигивая. – Не хочу я панночкиных слёз.

Кто-кто, а он уж точно гармонично смотрелся в крестьянской одёже – грубо слепленный, взлохмаченный, с изломанным в люблинских дворах носом. На себя же Сандра не смогла смотреть без смеха – сытое и умытое лицо, пусть с парой красных прыщиков на подбородке, вечный взгляд интеллигентной гимназистки, черепаховая оправа очков, явно заказная и так претящая обитательнице Галерки. Измазывать щёки печной золой Сандра сразу побрезговала, с очками нехотя рассталась – близорукость её была не так уж и страшна, если что, Женька под руку подхватит, как хмельную. Замотать шарфом лицо, ни по чём не снимать рукавиц – нежно-розовые мягкие ладони, как горящая на воре шапка.

– Господа! Нравлюсь я вам? – вдруг звонко за спиной.

То была Женька, но какая Женька! Сандра аж рукой всплеснула, едва не снеся локтём бурый стакан с засохшими кисточками. От пёстрого платка щёки Женьки казались румянее, глаза же сверкали чудесным белым блеском; под аккуратный полукруг маленького подбородка ложился пышный узел. Поясок с ромбовидным узором обхватывал тулуп, не позволяя сокрыть изящный силуэт. К ногам уходила волнами шерстяная юбка («Впервые наша прогрессивная Женька надела что-то ниже щиколотки!»).

«Как миловидна и невинна она сейчас», – думала Сандра. – «Конечно, не нищенка, да и не крестьянка – зато прелестна, как картинка».

Когда найдётся плёнка, костюм для Женьки соорудят, разумеется, подырявее, для чисто условной упадочнической страдальческости. Пусть её напудрят до белизны, нарисуют драматичные тени, обострят скулы – для синематографа этого более, чем достаточно. Право слово, не превращать же Женьку в тех истощённых, чумазых и завшивленных бродяжек из Вяземской лавры, Песков или всё той же треклятой Галерки. В Вяземской лавре минувшим четвергом, кстати, достали из колодца одну такую, с паперти, – голова отдельно, руки-ноги вывернуты, брюхо вспорото – Сандра как прочла заметку в «Газете-копейке», так вмиг отмела идею променада по сему району. Разумеется, Галерка оплотом безопасности отнюдь не выглядела, но новых диких слухов с неё пока не доносилось, и, более того, с собой взят Квятковский – этот может грамотно в морду дать кому следует.

– Ты, Женька, как с суриковского полотна, – наконец вымолвила Сандра.

– Ладна, – и Мирек потеплел, разгладил свои складки у рта. – Лицо только прикройте, панночка, уж больно вы холёная.

– И прикрою! Платок тёплый, нос не наморожу хоть, – Женька игриво причмокнула. – Ах, видела бы меня Фиса! Но ты её знаешь – ни за какие коврижки в Галерку не поедет!

– Фиса у нас интеллигентнейшая дама и в подобных местах не обретается! – последовала усмешка от Сандры.

А Мирек снова прищурился:

– Но! Уж не та ли это дама, что сидела с вами за столиком в «Собаке»?

– Она. Фиса Сергевна, молодая жена бумагомарателя Горецкого.

На секунду в глазах Квятковского мелькнуло что-то липкое, но после он лишь задумчиво изрёк:

– Горецкий-Горецкий… Дай припомнить, возможно, именно его рассказики были на страницах какого-то номера «Русского вестника». Я на них некогда чистил селёдку.

***

Добирались до Васильевского острова они почти час – выпрошенный у ярмарочного торговца кабысдох, тонконогий, с почти лысым левым боком, едва плёлся, от чего посаженный на козлы Мирек время от времени разражался отборной пшецкой руганью. Женька в ознобе заламывала пальцы, коротко и жарко дышала в шарф, натянутый до самых удручающе глядящих глаз. Всё меньше манила её игра, спасаясь от холода и немилосердной тряски телеги, она жалась к Сандре и полушёпотом мечтала о своей мягкой комнате с изразцовой печкой, меховых домашних туфлях и горячем кофе, пахнущем восточными пряностями. Утешалась, что съёмки грядущей картины пройдут под крышей павильона.

Павильоном служило арендованное помещение на Зверинской, некогда бывшее разорившейся кофейней. Именно там творил свою синематографическую поэзию Яков Михайлович Геллер, филигранный режиссёр и гений-символист. Безотрывно вперившись в заснеженный лёд, тонкой калькой покрывший Смоленку, Сандра сама отвлеклась на греющие душу воспоминания.

Ненастный поздний час, небо в сизых потрохах туч, наводнённые калоши. Подвал неприметного тёмного домика, куда была заведена, полупьяной, своими незабвенными проводниками в царство декадентского разврата. Ожидание срамного жара от очередного притона, но негаданно – маленькая зала, где лишь десять выставленных стульев, а на стене напротив – растянутое прищепками полотно. Выскочивший навстречу Яков Михайлович, резким манием руки угомонивший разгалдевшихся спутников Сандры, взгляд блестящий и строгий, приглаженный ворох кудрей, клетчатый жилет на одной пуговице. Нахлынувший вдруг стыд за свои подведённые веки и губы, за мятый жакет вызывающе-винного цвета. Дрожание в пальцах от мягко грассирующего голоса, вещающего о рождении «Эпитафии», бушующего синематографического стихотворения. Ловкое колдовство над чёрной коробкой проектора, вылетевший лучистый конус, стрекот, перемежающийся со страдающей флейтой у девочки-тапёрши. На полотне – четырнадцать секунд костянистых веток, бьющихся о могильную оградку, а на пятнадцатой – взмывающий в небо воздушный шар. Завороженность тонкой метафорой, гипноз игрой тьмы и света. Катарсис до короткого плача. Сразу, как погас проектор – неловкое приближение к Творцу, уроненный стул и едва произносимая мантра на губах: «Вы маг, маг».

А далее – всё новые сеансы чёрно-белой поэзии, последующее карауленье Якова Михайловича у дверей, долгие восторги, выкуренные за одну только компанию кубинские сигары и сдерживаемый кашель. Смягчение строгости во влажных маслинах глаз. Прогулки, ах, долгие ночные прогулки по Сенной, по дрянным закоулкам, разговоры о Мельесе и Ханжонкове («который тонкости не чует»), об экспериментах «Пате». Стопки можжевеловой в кабаке, после которых не страшны рдеющие пьяные рожи. Шаткий Яков Михайлович, буксирующий её за локоть, смеющийся Яков Михайлович, нараспев вспоминающий анекдот про старушку в захваченном городе и «войну, так войну», грозный Яков Михайлович, сражающий подвернувшегося забулдыгу с финкой метким апперкотом…

Наверняка он не побоялся бы ввязаться в «Гаванскую авантюру», возможно, нашёл бы в ней вкус и на пару с Миреком прикрывал бы Женьку от возможных недружелюбных туземцев. Но сегодня была суббота, а Яков Михайлович накануне объяснил словечко «шаббат», вздохнул, как от тяжёлого мешка, и лишь пожелал быть осторожным и сберечь будущую актрису.