Он ждет.

– Да уж, надо было тебе дома сидеть, – говорю. – Компакты просто так не трескаются.

– Дурак, вот дурак… – Алик стонет. – Зачем в Москву поперся? А певун этот хренов… накаркал беду… воронья морда…

– Давай о чем-нибудь другом, – предлагаю я ему. – О футболе. Давай о «Зените».

– А что «Зенит», – шепчет он. – Москва как всегда не отдаст нам первое место. «Мясо» вытянут, а нам – под зад. Поставят карманных свистунов на последние матчи, каких-нибудь Веселовского, Каюмова, Петтая… и опять Петтая… Может, и хорошо, что я это не увижу, – он закрывает глаза и лежит так с минуту.

«Мясо»…

Я не болельщик, но даже я знаю, что добрые питерцы так называют московский «Спартак», – из-за того, что когда-то, еще до войны, он с гордостью носил название «Мясокомбинат». И все-таки от этого обычного, казалось бы, слова меня дрожь пробирает.

– Слушай, друг, – говорит Егоров. – Вот эта штуковина, которая тут жужжит, чего она делает?

– Это аппарат «искусственная почка». Отсасывает у тебя кровь небольшими порциями, очищает и возвращает обратно.

– Я так и думал. Значит, у меня нету почек?

Не отвечаю. Если парень все понимает, зачем ему мое «да»? Он вдруг успокаивается.

– У меня нету почек, – произносит он равнодушно. – Их, наверное, уже вшили в какого-нибудь туза. Нету рук. Нету ног. Ту малолетку я не трахнул, на «Зенит» больше никогда не схожу… Настало время приссать.

– Вот уж – точно.

– От нас ничего не останется?

– Разве что зубы и пирсинг.

– Попались мы, как мухи в паутину… Ты, наверное, многих повидал, таких, как я. Ты тут, смотрю, настоящая Царь-муха. Может, подскажешь чего? Или, пока они там студента режут… поможешь?

Алик силится поймать меня в поле своего зрения. Наверное, хочет посмотреть мне в глаза.

– Помочь – не могу. Я не убийца, мой мальчик.

– А другие, до меня… без рук, без почек… как они? Что делали?

– Другие? Кто-то плакал сутками, кто-то сходил с ума, кто-то входил в ступор и замолкал. Некоторые держались. Но никто – по крайней мере при мне, – никто не попробовал раскачаться в кровати и выдернуть катетер или иглу из вены.

– А это что, получится?

– При определенном упорстве. Раскачиваться можно с боку на бок и вверх-вниз, на кроватных пружинах. Имей в виду, фанат, в этом деле важно, чтобы никого кроме нас на всем втором этаже не было. Ни в операционной, ни в подсобке, нигде. Иначе тебя живо обратно подключат.

– Я буду первым, – загорается он. – Я сбегу от них… спрыгну… соскочу…

…Слова! Всего лишь слова.

То ли пороху не хватило Алику Егорову, то ли нужной степени отчаяния; во всяком случае, ни одной попытки соскочить не было. Ни одной. До утра он кое-как дотянул.

В Большом давали «Казанову». Новые хозяева театра решили идти в ногу со временем. Оперу ставил модный режиссер, либретто писал скандальный куплетист. Лирический тенор (мировая величина!) в жилетке на голое тело и кружевных панталонах «клеил» на глазах сотен зрителей подержанную оперную диву, изображавшую юную красотку.

Огромный зрительный зал, ритмично опоясанный барьерами лож, внимал.

Елена с Борисом сидели в главной литерной ложе. Это практически на сцене, слева. Напротив, на другом конце сцены, помещалась правительственная ложа, – мать вполне могла заказать туда билеты, но решила не жлобствовать.

– How is the performance[9]? – шепотом спросил Борис.

– Спектакль не порнографический, но очень хороший, – ответила Елена обычным голосом – чтоб все слышали. Дамы в ложе укоризненно покачали головами. Мужчины хмыкнули, прикрыв рты платочками.

– My fairy lady, – зашептал Борис. – Firstly, such equivocal jokes here are indecent. Secondly, if I’m not wrong, we have got an English speaking evening.[10]

– I beg your pardon, a thousand apologies, a million apologies[11]… – она поднесла к глазам бинокль. – Look, a singer’s eyelids have turned blue[12]. И под глазами синева. Не высыпается, бедняжка – театр, семья, любовники…

– This is a make-up, I suppose.[13]

Елена аккуратно сместила взгляд – к зрительному залу. Положила бинокль на красный бархат. Еще повернула голову…

Вадим сидел совсем рядом – в крайней ложе бенуара. Вадим с завораживающей фамилией Балакирев. До него было метров пять-семь, не больше. От пяти с половиной до шести с половиной ярдов – в пересчете на «английский вечер». Вадима Балакирева совсем не интересовало происходящее на сцене – он смотрел только на Елену, она это чувствовала. Взгляды на миг соприкоснулись. Между ложами проскочила невидимая залу искра… только бы Борька ничего не заподозрил, озабоченно подумала Елена, – он дядька наблюдательный и ревнивый…

Страсти в спектакле, между тем, разгорались нешуточные. Взбешенный дож распекал потерявшую голову дочь:

Елена наклонилась к самому уху Бориса:

– Пошлятина. I’m so indignant, I can’t find any words. I’m going to look for.[14]

Тот встрепенулся.

– Подождите! Вы куда? – забыв про свой английский.

– Куда – куда?! Мочевой пузырь освободить. Драгоценнее мочевого пузыря у девочки ничего нет, ты сам слышал. Я бы дополнила этот список прямой кишкой. Насчет кишки намек понятен?

– Ну, не знаю, Эва Теодоровна просила…

– Вот тебе моя сумочка, – зашипела Елена. – Залезь в нее и оставь себе. Нет, ты залезь! Там все мои деньги, кредитка, мобильник, ученический билет, паспорт. Куда, по-твоему, я без этого денусь? Мягкую бумажку с собой не беру, думаю, в туалете найдется.

– Я с вами, – сказал Борис. Даже попу от кресла оторвал, скотина.

– Может, вы меня до толчка проводите? Подите, пожалуйста, на фиг, Борис Борисович!

Это было сыграно вполне убедительно. Соседи начали коситься. Елена вышла, а гувернер остался сидеть, тупо глядя в пространство.

Вряд ли он обратил внимание на то, что крайнюю ложу бенуара тут же покинул долговязый, коротко стриженый парень.

Встретились, где договаривались – в боковом фойе с противоположной стороны от сцены. Подальше от глаз ревнивого гувернера. Фойе было просторным и пустым. Елена хотела сесть на диванчик, но Вадим, облапив ее длинными руками, полез целоваться. Разумеется, она была не против, и некоторое время они стояли, слившись в одно целое. Он расстегнул ей пуговицу на брючках и залез в трусы, – разумеется, она была не против. Кто-то вышел из буфета, кто-то вошел – им было плевать. Наконец она опомнилась:

– Стоп, снято!

– Соскучился, бля, – виновато сказал он, убирая руку.

Это Елена понимала. Ощущала нечто похожее. Застегнулась и сказала: