Это было сказано с абсолютной серьезностью. Занятная манера общаться – обрушить на собеседника заведомую чушь и наблюдать за реакцией. Проверять людей на вшивость Елена тоже любила.
– Пока нет, – она спокойно ответила.
– На улице похолодало, рекомендую надевать под низ теплое белье. Здоровый мочевой пузырь – главное достояние женщины. В школах, п-твоить, надо не сменную обувь требовать, а поставить на входе крепких парней вроде меня, чтобы проверяли каждую девчонку – что там у нее под юбкой, по сезону ли одета. Как ты относишься к теплому белью?
– Положительно, лишь бы было чистым. Как моча младенца.
Неживой сморгнул: наверное, ожидал чего-то другого, хоть каплю смущения. Не дождался.
– Как ты со взрослым человеком разговариваешь! – взвизгнула Эвглена Теодоровна.
– Тихо, не звени, – поморщился гость. – Всё под контролем… Ну, пошли, покажешь, как ты живешь, – он вернулся в хозяйке дома. – Пообедаю я, с вашего позволения, в нашей ведомственной столовой. В обеде что главное? Не отравиться и не подавиться. Поэтому важно, чтобы поблизости был врач. Еще раз приятного аппетита. Надеюсь, в этом прекрасном месте есть хотя бы один врач…
Мать со своим «старым другом» ушли. Елена села. Сердце стучало в горле. Десерт в рот не лез – ни шоколад, насыщенный фенилэтиламином, ни, тем более, круассаны.
Борис помалкивал. Умный аспирант отлично понимал, когда можно говорить, а когда лучше поджать хвост.
– Ты начал рассказывать про какое-то «фармакологическое связывание», – сказала ему Елена. – Продолжай, я внимательно слушаю. Что там с чем надо смешать?
17.
Виктор Антонович Неживой надел рубашку, галстук, заправился и застегнул брюки. Пиджак оставил лежать на ковре. Использованный презерватив завязал узлом и сунул в напольную китайскую вазу, белую с золотыми драконами. 19-й век, между прочим. Сумасшедших денег стоит.
Эвглена Теодоровна не спешила одеваться – разметалась по кровати, совершенно счастливая.
– Шестнадцать лет, – сказала она. – Долго я ждала эту встречу.
– Хорошее вино с годами не киснет, – сказал Неживой.
– Спасибо, мне очень приятно это слышать.
– Я, собственно, про себя. А ты что подумала?
– Нахал!
– У-у, ты моя маленькая, – он присел на кровать, положил широченную ладонь женщине на бедро и повел рукой вверх по телу.
– Не надо, – попросила она, повернулась на бок и поджала колени к груди. – А то я вас опять раздевать начну. Вы кто теперь?
– В каком смысле?
– Ну, звание, должность. Где служите. Расскажете о себе?
– Я полковник. Служу не «где», а «кому».
– По-прежнему «верноподданный князь»?
– Так точно. Только король другой.
– Который по счету?
– Третий.
– Все выше и выше, да? Из Питера – в Москву…
– А из Москвы – в Кремль.
– Я почему-то так и подумала.
– А еще я теперь семейный. Жена, дочке четыре года.
– Опять девочка? Да вам можно заказы на девочек брать!
– Пардон, о каких девочках речь?
– Елена – ваша дочь…
Неживой встал, прошелся по спальне. Остановился перед дверью, занавешенной портьерой. В будуаре было два выхода: один вел на служебную лестницу и дальше вниз, второй – в медицинский блок. Неживой остановился перед вторым.
– Не дурак, – сказал он, заглянув за портьеру. – Догадался.
– Можно вопрос? Вы любите свою семью?
Он ответил не сразу. Подергал дверь. Было заперто. Прислушался…
– Ты же знаешь, я люблю только себя.
Эвглена Теодоровна привстала.
– Подождите, но ребеночка-то любите?
– Честно? Нет.
– Как – нет?!
– Положение обязывает иметь семью. И семья, п-твоить в жопу, у меня есть.
– Даже ребеночка… – она растерялась. – Значит, моей Ленке не на что надеяться?
Неживой вернулся к кровати. Присаживаться не стал.
– Надежда умирает последней. Но, в конце концов, тоже умирает. По-моему, ты даешь дочери все, что ей нужно, и еще сверху присыпаешь.
Эвглена Теодоровна молча оделась. Неживой с интересом наблюдал.
– Вы, наверное, пришли по делу, – сказала она.
– У-у, ты моя умненькая, – сказал он. – Именно по делу, и не по одному.
– Да, Виктор Антонович?
Она ослепительно улыбнулась; грациозно встала, оправив платье. Секунда – и влюбленная, потерявшая голову кошка обернулась светской львицей.
Неживой усмехнулся.
– Первое, – сказал он. – Мне нужен список твоих клиентов.
– Ого! Вам лично или…
– Полный список. Чтоб всех назвала, прошлых и нынешних.
– Это несерьезно. Как я могу?
– Это более чем серьезно, ласточка моя. Сегодня ты реализовала заказ – десять пальчиков. Как ты думаешь, для кого он предназначался?
– Откуда вы…
– Не отвлекайся, отвечай на вопрос.
– Ну, для Первого зама председателя Кабинета.
– Я спрашиваю, для кого он предназначался на самом деле? Вспомни, пошевели мозгами – кому могло понадобиться столько мелких, подчеркиваю, мелких… как ты называешь эту пакость?
– Иг… игрушками.
– Во-во. Мелких игрушек. Если вспомнишь – поймешь, кто мой король и чей я князь. Я не прошу список клиентов сейчас, зайду на днях. И не рекомендую консультироваться с теми, кто тебя прикрывает. Кстати, кто тебя прикрывает?
Эвглена Теодоровна поднесла руку гостя к своей щеке. Прильнула к этой огромной властной руке. Ее чувственные губы задрожали, ее зрачки расширились. От нее едва уловимо запахло полевыми цветами.
– Виктор Антонович, вы ведь не сделаете мне ничего дурного, – произнесла она. – Во имя нашего прошлого, во имя нашей дочери. Я и так – полностью ваша.
Сила, которую она вложила в эту реплику, сломала бы любого нормального мужика…
– Ты знаешь, что на меня твои фокусы не действуют, – спокойно ответил Неживой. – А плохого я тебе, конечно, не сделаю. Пока.
– Вы задаете абсолютно невозможные, страшные вопросы, – сказала Эвглена Теодоровна в отчаянии.
– Не хочешь разговаривать – я подожду. Давай перейдем к делу номер два. Где ты прячешь свою больничку?
– Здесь, на втором этаже.
– Отлично. Очень хочется посмотреть. Не откажешь старому другу в короткой экскурсии?
Эвглена Теодоровна тяжко вздохнула.
– Если вы настаиваете…
* * *
…Елена отпрянула от двери, возле которой она подслушивала, добежала на цыпочках до операционной, повернула к главной лестнице и выскользнула из медицинского блока. Закрыла стальную дверь с надписью «Второй» (красные буквы на белом фоне) и только тогда надела тапочки…
* * *
…Виктор Антонович Неживой остро взглянул на портьеру, скрывавшую дверь в «больничку», и широко улыбнулся.
18.
Необычные звуки ворвались в мир нашей тоски…
Я привстаю на локте. Сажусь. Тетя Тома тревожно выглядывает из своей каморки, затем выходит и смотрит вдоль коридора. Что ей там видно, не знаю. Слышен рев, то ли человеческий, то ли звериный. И тут же – отчаянный стон Эвглены: «Разбил!»
Все это далеко, но отчетливо. Похоже, из будуара. Наверное, дверь в будуар открыта, иначе хрен бы я что услышал. И вдруг рев обрывается. Торопливое шлепанье – где-то там, в конце коридора (ага, Купчиха забегала), – и снова ее стоны: «Разбил, скотина!.. Урод!.. Вот ведь урод!..» Потом яростно громыхает каталка; звук приближается…
Везут кого-то нового.
Низкорослый крепыш с бычьей шеей – в одних носках. Носки черные, длинные, почти до колен. На редкость волосатый дядечка. Пристегнут к каталке четырьмя ремнями. Лежит неподвижно, глаза закрыты.
Эвглена плюхается на свободную койку и произносит совершенно неожиданное для нее слово:
– Блин…
– Наш друг под наркозом? – интересуюсь.
– Какой наркоз?! – вспыхивает она. – Вазой его по башке долбанула!
И правда, стриженая голова строптивого любовника повреждена. Из темени сочится кровь, постепенно спекаясь в темно-вишневую лепешечку. И ваза пострадала. Уж не китайская ли, которой Купчиха так гордилась?
