В середине V в. Геродот писал о греках с берегов Черного моря, связывающих с именем Пифагора учение о бессмертии души (IV,95). Независимо от того, откуда пришла эта традиция — с Самоса или из Италии, — она противоречит предполагаемой тайности учения. Сам Геродот обнаруживает знакомство с обрядностью пифагорейцев, указывая, что у них был запрет на захоронение в шерстяной одежде (11,81). Его современнику Иону Хиосскому также хорошо была известна доктрина Пифагора, и он даже полагал, что тот написал некоторые книги под именем Орфея (36 В 2). Полвека спустя Эпиген приписывал авторство ряда орфических поэм пифагорейцам Керкопсу и Бронтину (15 А 1). Даже если все эти догадки необоснованны (а скорее всего, так оно и есть), они рисуют картину, не похожую на тщательное сокрытие религиозного учения.
Убедительной параллелью здесь служат орфические сообщества, которые еще с VI в. открыто излагали свое учение и в устной, и в письменной форме. К первой половине IV в. в хождении было уже столько орфических поэм, что Платон писал о «куче орфических книг» (Res. 364е). Вполне вероятно, что в орфических культах существовали какие-то тайные обряды ([Eur.] Rhes. 943 ff); можно говорить и о том, что орфики противопоставляли себя всем остальным грекам, не проникнувшимся мудростью Орфея, но никак не о тайности их учения.[266] Тем меньше у нас оснований приписывать ее пифагорейским доктринам.
Резонно ли при отсутствии ясных свидетельств о тайности религиозного учения пифагорейцев предполагать секретность их научных открытий и философских взглядов, по самой своей природе предназначенных для широкого обнародования? Даже если не останавливаться на внутреннем неправдоподобии «тайной» науки,[267] она несовместима с целым рядом известных нам фактов.
Современник Пифагора Эпихарм пародировал пифагорейскую арифметику в своей комедии (23 В 2), предполагая у публики хотя бы поверхностное знакомство с этим предметом; Гераклит заимствовал открытия пифагорейцев в математике и гармонике; их методику математических доказательств использовали Парменид и Зенон.[268] Кратин высмеивал в Афинах взгляды италийца Гиппона (38 А 2).[269] Демокрит учился у пифагорейцев, и у него нашлось достаточно сведений о Пифагоре, чтобы написать о нем целую книгу (67 А 33). Гиппократ Хиосский и софист Гиппий были хорошо знакомы с математикой пифагорейцев, а авторы Гиппократовского корпуса — с их медициной. Само обилие откликов на учения пифагорейцев еще в V в. заставляет думать о весьма быстром и широком распространении их взглядов. Наконец, о какой тайности может идти речь, если нам известен целый ряд раннепифагорейских сочинений по самым различным отраслям знания?
Если не иметь в виду поздних авторов, охотно писавших о тайности раннего пифагореизма,[270] а обратиться к более надежным источникам, то окажется, что в пользу этого взгляда чаще всего приводят свидетельства Исократа, Аристотеля и Аристоксена.[271] Но Исократ (Bus. 29) ничего не говорит ни о тайности, ни о предполагаемом пифагорейском обете молчания, а лишь о сдержанности в речах.[272] К его словам есть отличная параллель из Аристоксена: «Пифагорейцы были молчаливы и умели слушать, почитался среди них тот, кто умел выслушать» (DK 58 D 1.4). Кроме того, у Исократа речь идет о пифагорейцах IV в., которых, кажется, еще никто не заподозрил в сокрытии своих доктрин.[273]
Слова Аристоксена звучат следующим образом: μή είναι προς πάντας πάντα ρητά (fr. 43). Что означала эта фраза, явствует из названия сочинения, в котором она находилась: Παιδευτικοί νόμοι. В таком контексте ее естественный смысл должен быть примерно следующим: детям (или юношам) не следует говорить то же, что и взрослым.[274] Это вполне разумное мнение, которое Аристоксен почерпнул у пифагорейцев IV в. (дальше во фрагменте упоминается его наставник Ксенофил), не имеет, естественно, никакого отношения к тайности раннепифагорейских учений. Отметим также, что Аристоксен сознательно избегал сообщать о пифагорейцах что-либо выходящее за рамки норм, принятых в его время.
Согласно Ямвлиху, Аристотель писал, что «пифагорейцы διαφυλάττεσθαι έν τοις πάνυ άπορρήτοις некое следующее разделение: к разумным существам они относят бога, человека и подобных Пифагору» (fr. 192). Но как могли современники Аристотеля держать в тайне рассказы о божественном происхождении Пифагора, хорошо известные еще в начале V в.? Аристотель, опиравшийся уже на письменную традицию, приводит в своей книге многие из них: кротонцы называли Пифагора Аполлоном Гиперборейским, одновременно он был в двух разных городах и т.п. (fr. 191). В приведенной Ямвлихом цитате нет ничего, что отличалось бы от подобных рассказов и что следовало бы скрывать. Отсюда следует, что слова о секретности принадлежат самому Ямвлиху, питавшему, подобно многим неопифагорейцам, большую любовь ко всяким απόρρητα. Параллельный материал показывает, что τα έν (πάνυ) άπορρήτοις означало у Ямвлиха просто «среди пифагорейских символов (речений)».[275]
Вот, собственно, и все, что можно найти об «эзотеричности» пифагореизма у писателей IV в.[276] Показательно, что во всех свидетельствах речь идет не об учениках Пифагора, а о пифагорейцах, живших уже после предполагаемого обнародования Филолаем секретов школы. Ясно и то, почему впоследствии пифагорейская молчаливость превратилась в секретность.[277] С одной стороны, это должно было объяснить крайнюю скудость сведений об учении Пифагора и его учеников, а с другой — придать достоверность многочисленным псевдопифагорейским трактатам, которые раньше якобы сохранялись в тайне.[278]
Что касается «пифагорейского» обычая молчания, то впервые о нем упоминает лишь Сенека (Episi. 52, 10).[279] Относить к Тимею упоминание о пятилетнем (!) обете молчания (D.L. VIII, 10) нет никаких оснований.[280] Хотя Тимей и не слишком надежный свидетель, едва ли бы у него хватило фантазии выдумать вещь, совершенно немыслимую в Греции VI-IV вв. Подробное описание этого обычая (Iam. VP 71-73) восходит к Аполлонию Тианскому,[281] а через него — к хорошо известному в эллинистической литературе жанру: идеализированным описаниям священных каст у «варварских» народов — египтян, ессеев, брахманов, гимнософистов и др.[282] Но даже у реальных ессеев и ранних христиан не было таких строгостей, которые приписывают Пифагору: пятилетний срок молчания и общий восьмилетний испытательный срок должны были поразить воображение читателя и показать ему явное превосходство старых греческих учителей.
Отвергая мнение о тайности раннепифагорейских учений, мы вместе с тем не беремся утверждать, что любой человек мог абсолютно свободно вступить в пифагорейскую гетерию или присутствовать на ее собраниях. Ни одно политическое сообщество не может обойтись без разумного минимума ограничений, были они, несомненно, и у пифагорейцев. Однако никаких запретов на распространение научных и философских идей у них не было — по крайней мере, надежных свидетельств об этом мы не находим.[283]
