Я продолжал расхаживать по комнате взад-вперед, ожидая его ответа. Мой разум, сердце и чертово тело были в полном беспорядке. Я хотел поехать в пентхаус и увидеть его.

Мне хотелось выбросить оттуда всех, кого он пригласил в наше место.

Но я бы точно попал в аварию, если бы сел за руль в таком состоянии, и, хотя мне было наплевать на свою жизнь, я бы не стал подвергать опасности жизни других людей.

Он ответил через целых две минуты, хотя прочитал сообщение сразу.

Николай: Кто это?

Сердце замерло, и я остановился посреди комнаты, уставившись на сообщение так, словно это был нож, вонзившийся мне в грудь и торчащий из спины.

Может, я неправильно его понял. Он бросил меня, а я застрял в этой гребаной тюрьме, которую сам же и создал.

Брэндон: Ошибся номером. Извините.

Я уже собирался бросить телефон и предаться своему саморазрушительному хобби, но тут он завибрировал у меня в руке.

Он звонил меня.

Клянусь, я никогда не испытывал такого потрясения, как в тот момент, когда поднял трубку и поднес ее к уху.

— Какого хрена… — он резко вдохнул, и я почувствовал вибрацию его голоса у себя в ухе.

Затем я вообще перестал дышать, как будто это поможет мне лучше его слышать.

— Очевидно, что это тот гребаный номер. Какого хрена тебе от меня нужно, Брэндон? — его тон был спокоен, но в нем слышалось волнение.

Я улыбнулся и на мгновение с облегчением закрыл глаза, прислушиваясь к его дыханию и впитывая его голос. Он не забыл меня и не удалил мой номер.

— Ты никогда не называешь меня полным именем, — прошептал я. — Мне не нравится, когда ты так делаешь.

— Мне похуй, что тебе нравится. Похуй на тебя и на то, как у тебя дела. Я же сказал, что между нами, блять, все кончено, так что держись от меня подальше.

— Но я не хочу, — бросил я ему в ответ, слишком пьяный, чтобы обращать внимание на то, насколько отчаянно это прозвучало.

— Что, черт возьми, ты только что сказал?

— Я не хочу. Ты, очевидно, тоже не хочешь, иначе не разговаривал бы со мной сейчас. Ты настолько одержим мной, да?

— Мне надоело твое дерьмо.

— Лжец. Ты не можешь держаться от меня подальше, Нико, — я использовал еще одну из его фраз. — Ты знаешь, что хочешь меня. Что бы я ни делал, ты приползешь ко мне обратно.

Он повесил трубку, а я проклинал себя за слишком самоуверенный тон, когда на самом деле просто хотел услышать его голос, пусть даже сердитый и неправильный. Даже если он называл меня полным именем, это все равно был его голос, который я слишком долго не слышал.

Потом я лег в постель, представляя его сильные руки, обхватившие меня, и его грудь под моей головой.

Почему-то я думал, что он напишет мне сегодня, и был полон надежды, когда почувствовал вибрацию, но на экране высветилось не его имя.

Папа: Позвони мне как можно скорее, Брэн. Как бы тяжело ни было, я хочу, чтобы ты помнил, что у тебя есть семья, которая любит тебя и поддержит, несмотря ни на что. Ты не одинок, сынок. Хорошо?

Давление в затылке усиливается, и я роняю швейцарский армейский нож на стол, а затем протираю глаза тыльной стороной ладони.

Не думаю, что он знает, как сильно мне нужно было это услышать. А может, и знает. Папа всегда умел улавливать атмосферу и оказывать мне поддержку в нужный момент.

Брэндон: Что такое «нормально», папа? И, пожалуйста, не звони. Я не хочу разговаривать по телефону.

Папа: Нормально — то, что ты считаешь нормальным.

Брэндон: Что, если мое представление о нормальном кардинально отличается от представлений всех остальных? Мне не нравится быть не таким, как все. Я ненавижу это. Я не могу с этим справиться.

Папа: Брэн, послушай. Восприятие обществом нормального — это устоявшаяся концепция. Это мнение, которое передавалось из поколения в поколение, пока в конце концов не стало традицией. Оно укоренилось в умах людей, потому что ему долгое время учили, но по сути это всего лишь мнение. Оно ничего не значит только потому, что люди ему следуют. То, что ты не такой, как все, — это просто восхитительно, сынок. Ты поднялся над их стадным менталитетом и можешь гордиться своим отличием, а не ненавидеть его. Возможно, потребуется время, чтобы избавиться от представлений общества, но это не страшно. Я здесь. Твоя мама здесь. Вся твоя семья готова помочь тебе. Все, что тебе нужно сделать, — это попросить.

Брэндон: Я не хочу быть другим, папа. Я хочу быть как Лэн. Почему я не могу просто быть как он?

Папа: Лэн тоже другой, Брэн. Он настолько другой, что это сводит меня с ума.

Он настолько другой, что носит это как знак чести. Ты же знаешь. Ему буквально поставили диагноз «нарциссическое и антисоциальное расстройство личности».

Брэндон: Да, но он кажется нормальным.

Папа: Потому что он притворяется.

Я тоже притворяюсь, но не говорю ему об этом.

Брэндон: Спасибо, папа. Я поговорю с тобой позже.

Я посылаю ему несколько эмодзи в виде сердечек, затем прячу нож, наклеиваю новый пластырь и надеваю часы.

Выходя из студии, я поздравляю себя с тем, что отошел от края пропасти. Хотя на самом деле это была папина заслуга.

Но как долго я смогу сохранять этот фасад, прежде чем он взорвется у меня перед носом…?

Громкие голоса доносятся до меня, как только я приближаюсь к гостиной. Лэн — он на девяносто девять процентов причина всех неприятностей — Илай и, что удивительно, Крей, который почти не разговаривает.

А сейчас он кричит.

— Что за… — я замолкаю, когда вижу, как Крей избивает Лэна до полусмерти, прижимая к дивану.

Я бросаюсь к ним, но Илай хватает меня за загривок и тянет назад.

— Это не твое дело.

— Какого черта? У Лэна идет кровь.

— Оу. Ты беспокоишься обо мне? Надо было раньше попросить Крея избить меня, — мой брат едва может говорить, зубы в крови, но он прижимает руку к груди. — Я так тронут, что готов расплакаться.

Я вырываюсь из рук Илая, но мой кузен держит меня мертвой хваткой, в то время как Крей продолжает бить моего брата.

— Останови их! — кричу я на Илая. — Почему ты ничего не делаешь?

— Твоего брата нужно поставить на его гребаное место.

— Он убьет его!

— Небольшая цена за все то дерьмо, которое он творит.

Мое сердце стучит быстрее, чем сильнее Крей бьет Лэна. Звук его ударов эхом разносится в воздухе, как навязчивая симфония насилия. От того факта, что я ничем не могу помочь, к горлу подкатывает тошнота.

Несмотря на все это, Лэн украдкой поглядывает на меня и даже подмигивает. Гребаный придурок.

Мы с Лэном разные, и я всегда страдал от комплекса неполноценности, когда дело касалось его. Там, где он — Бог, я — неизвестный крестьянин.

Там, где он преуспевает во всем и выставляет это напоказ, я преуспеваю во всем молча.

Можно подумать, что его действия заставят меня ненавидеть его, но это не так. Видеть, как ему причиняют боль — ничем не отличается от удара в живот, нанесенного мне.

Я вспоминаю первый и единственный раз, когда Лэн умолял, прижимая меня к себе, пока я плакал у него на груди.

— Пожалуйста, Брэн, пожалуйста! Скажи мне, что, черт возьми, случилось.

Хотя это произошло в самый мрачный период моей жизни, его слова и объятия — мои самые любимые воспоминания.

Это было почти восемь лет назад, и неважно, как мы изменились, всякий раз, когда я смотрю на Лэна, я вижу его лицо, когда нам было по пятнадцать, и он поддерживал меня.