— Его нет дома, муж поехал к больным.

Значит, сперва к Зибберсену, но доктор Оттлингер уже оттуда уехал, потом дальше к Кнуллу, от которого он собирался ехать к Вирманам, там я его чуть не застал, но перед бакалейной лавкой Тордсена стояла его старая, поместительная машина. Наконец-то я его поймал, я ждал возле машины, пока он не появился, пожилой человек с пролысинами, дружелюбный, но с поджатыми губами. Слушая, он все покачивал головой, словно сомневался во всем. Короткий жест, приглашавший меня сесть рядом с ним.

Ничего, он ничего не дал принять девушке, только молча обследовал ее и даже ни разу не поднял глаз, пока Иоахим рассказывал, непременно хотел рассказать, как все произошло. Иоахим никак не мог объяснить себе это падение, они же ехали рысью со стороны луга, обе девушки впереди, а он сзади, и все только рысью по знакомой и им, и лошадям местности, где могли бы проехать и с закрытыми глазами, низкую ограду они не раз играючи брали и во всей округе не сыскать лошади смирнее той, на которой ехала Майке, для Иоахима это все было совершенно необъяснимо. Доктор Оттлингер выслушал все молча, он ничего не сказал, и когда Иоахим спросил его: «С ней все будет в порядке, правда? Майке поправится?» — доктор погладил девушку по щеке и махнул шефу, после чего оба пошли к машине и что-то стали там делать с сиденьем, они его как-то переставили, а потом вдвоем, шеф с доктором, подняли девушку и так уложили ее в старой просторной машине, чтобы она могла лежать, вытянувшись почти во весь рост.

Как терпеливо она позволяла все с собой делать, она ничего не говорила, не стонала, по ее виду нельзя было догадаться о несчастье, только в уголке рта виднелось немного крови, да на одной щеке ссадина и грязь, словно туда вдавились песчинки. Вторая девушка спросила, можно ли ей с ними поехать, нет, не спросила, а вымаливала:

— Прошу вас, очень прошу, я должна с ней ехать.

И доктор Оттлингер кивнул, обменялся с шефом рукопожатием и тронулся в путь, медленно, громыхая по кочкам вплоть до первой же дорожки, и затем в сторону Главной дороги.

Иоахим весь дрожал, я никогда еще не видел его таким, он то и дело поглядывал на шефа, а тот все еще стоял неподвижно, хотя машина давно скрылась из виду. Шеф был немногословен, он только хотел знать, из чего Иоахим стрелял, на что Иоахим сказал:

— Лишь один-единственный выстрел в воздух из револьвера.

Отдать револьвер, как того сразу потребовал шеф, он не может, потому что уже его выбросил.

— Найди его, — велел шеф, — найди и принеси мне.

И этим было все сказано; он повернулся и стал спускаться в низину, а я последовал за ним, но догонять его, однако, не решился.

Молчание на Коллеровом хуторе. Шеф и Доротея разговаривали только взглядами. Шаги Иоахима, ходившего взад и вперед по своей комнате. Шушуканье, после того как шеф вернулся из Ольховой усадьбы, пожимание плечами. Никогда еще потолок не казался мне таким низким, словно бы все в доме сгустилось: и воздух, и мрак, и сами мы все ходили подавленные. Однажды, когда Иоахим относил тарелку, к которой даже не притронулся, на кухню, мы столкнулись, немного молочного супа пролилось через край, но брюки ему не запачкало, а выплеснулось на пол, и тут он со злобой посмотрел на меня и бросил:

— Болван, черт побери!

Ина узнала первая, от нее мы услышали, что Майке лежит в Шлезвиге и не может и, видимо, никогда уже не сможет ходить. Падение что-то у нее повредило, не знаю точно что, то ли позвоночник, то ли голову. Когда Ина рассказывала, Иоахим сидел как оглушенный, уставившись в одну точку, меж тем как Доротея и шеф обменивались взглядами; так он сидел довольно долго, потом вдруг вскочил и вышел из дома, причем никто его не окликнул и не спросил, что он намерен делать. Они позволили ему уйти, весь день о нем не упоминали, словно бы не беспокоились о нем, однако поздно вечером, уже совсем стемнело, Доротея принялась возиться на кухне, видимо, подогревала что-то, распахнула туго открывавшееся окно и снова закрыла, ходила взад и вперед, стучала чем-то и скребла. Я все это слышал, лежа под одеялом. Видимо, была уже поздняя ночь, когда Иоахим вернулся, я засыпал, просыпался и вновь засыпал, но, так как решил не спать при его возвращении, я и проснулся, во сне услышал его голос, его сникший голос, сообщивший Доротее, что в Шлезвиге его в больницу не допустили, выпроводили без всяких объяснений, несмотря на все его просьбы и упорство, ему не разрешили войти в палату, и вот он здесь и просто не знает, что ему делать.

— Что же мне теперь делать, — все повторял он, и если такой человек, как Иоахим, подобное говорит, то это, поверьте, многое значит.

Доротея, та быстро сообразила, что остается делать; ей достаточно было какое-то время самой хорошенько подумать — и всякий раз ей приходило в голову, чем можно другому человеку помочь, все равно, будь то мне или Ине, подчас даже и шефу, она что-то придумывала; и однажды утром она посвятила нас в план поездки на юг, туда, где пустоши и леса, впервые на целые две недели она захотела уехать, вместе с Иоахимом, в страну овец.

— Нам это обоим необходимо… — И еще добавила: — Когда нас здесь не будет, только тогда вы поймете, что мы для вас значим.

Иоахим не радовался предстоящей поездке, только молча наблюдал, как Доротея все для него укладывает, и когда я отнес их багаж на станцию и махал вслед тронувшемуся поезду, мне в ответ помахала только Доротея, а Иоахим нет.

Жжение скоро пройдет, у меня более тугая кожа, чем у Иоахима, она грубее и туже, приживленное веко чуточку бледнее другого, но особой разницы между ними нет. Сегодня Эвальдсен никакой работы мне не задаст; увидев меня в хорошей одежде и выбритым, он непременно захочет узнать, куда я собрался или кого ожидаю, наверно, спросит то, что уже несколько раз спрашивал: «Ну, Бруно, так на кого ж ты сегодня хочешь произвести впечатление?», но из меня он ничего не вытянет, ровным счетом ничего. Наверняка они все уже за работой. Может, надо бы отдать в починку часы, всем они сразу бросаются в глаза, все мне завидуют и хотят подержать в руках красивый мраморный корпус, причем вряд ли кто заметил, что на моих часах только одна-единственная стрелка, только меньшая, большую я сам отломил, она была почти такой же острой, как лезвие ножа, тонюсенькая ранка сильно кровоточила и никак не хотела заживать.

Осмотреть, я просто должен осмотреть нашу землю, ту часть, что лежит к северу и которую, как говорят, он предназначил в своей дарственной мне; хотя мне стоит только закрыть глаза, чтобы сразу все увидеть, мне хочется сейчас все спокойно обойти, от низины до колодца, до валуна, до ветрозащитной полосы, затем к ограде и дальше вдоль лугов Лаурицена и снова назад, к низине. Кому я нужен, тот меня найдет, всегда меня находили. Много бы я дал, чтобы сегодня был Иванов день, тогда бы я прикрепил к фуражке веточку ежевики, потому как в Иванов день кто носит на фуражке ветку ежевики, тот становится невидим, заверил меня шеф, он сам это проверил там, откуда он родом: он невидимкой слышал все, что говорилось в доме, сидел на перилах моста и прислонялся к забору невидимый, и его рабочие проходили мимо и вели себя так, будто были одни. Так же вот и я хотел бы сейчас пройти по нашим участкам незамеченным, сосредоточившись, чтобы меня со всех сторон не окликали, не показывали на меня пальцем и не смотрели мне вслед.

Если то, что говорят, правда, значит, шеф хочет, чтобы мне досталась бо́льшая часть участков с хвойными — елью, лиственницей, араукарией и голубыми елями, моими голубыми елями, и всем, что довольствуется тамошней песчаной почвой; можжевельник тоже станет моим — я мог бы постоянно жевать его ягоды, высушенные на открытом воздуху и свету месте. Однако сосны, свои красивые парковые сосны, кора которых после пятидесяти лет приобретает пестро-белый цвет, шеф вряд ли мне предназначил, но если то, что говорят, правда, я получу трехлетние сеянцы тиса, которые так чувствительны к солнечным ожогам.

Нет, этого не может быть, они ошибаются, хотят меня испытать или разыгрывают меня, но почему, почему шеф никогда меня не спрашивал, считаю ли я себя способным управлять землей, он, который здесь всем распоряжается, ведь хорошо знает, что я с этим не справлюсь, не смогу все мгновенно решать, как он, который сразу понимает суть дела и, походя продолжая разговор, вырывает ненужные растения. Однажды он мне сказал: «В нашем деле, Бруно, главное не видишь, а чувствуешь». Но так как ему обо мне все известно и он знает меня как никто другой, он, конечно, не поручит мне того, с чем я не справлюсь. Но если это правда, то когда-нибудь мне будут принадлежать и участки с некоторыми плодовыми, низкоствольными и шпалерными посадками из яблонь, а по другую сторону — из черешен, для торможения роста которых в высоту шеф использовал медленно растущие подвои, поскольку высокорослые формы деревьев затрудняют сбор урожая.