Здесь, у однолетних теневыносливых вишен, мы тогда брали пробы земли, до сих пор слышу стук молотка, которым он забивал в землю обрезок железной трубы, самой обыкновенной трубы, заменявшей нам почвенный бур, и все еще ощущаю между пальцами эти пробы — клейкие, зернистые и грубые. Там находился учебный блиндаж с закопченной амбразурой, при резком восточном ветре и в дождь мы искали там укрытие, в самый бункер мы не забирались, поскольку он был забит высохшими отбросами, мы оставались снаружи, смотрели на покрытую рубцами солдатскую землю и думали каждый о своем. Земля свежая, богатая, гумусированный песок и мягкий суглинок, а где ей нужна известь, она ее получает. На участках нечего ни менять, ни улучшать, я оставил бы все так, как сделано шефом, даже высокоствольные липы, которые, верно, скоро отправят для посадки аллей, я бы там оставил.
Это Мирко, да, да, я тебя вижу, он вносит в землю симазин — против сорняков, против всходов светочувствительных сорняков; хотя у шефа имеются среди сорняков и друзья, мы должны избавлять от них почву, ведь они самые опасные конкуренты культурных растений, между ними идет вечная борьба за воду и питательные вещества, а между молодыми растениями — и за свет. Нет, я не подойду к нему, не стану интересоваться ни им, ни его опрыскивателем, не то он еще решит, что я собираюсь его проверить: правильно ли составлена смесь, подумал ли он о выносливости и о том, что каждая почва требует своей особой обработки. Не могу себе представить, что он знает то, что знаю я, что Магда со своими новостями сперва идет к нему, не могу такое подумать. И чего он всегда такой веселый, так важничает; какую бы работу ему ни поручили, он выполняет ее так, будто от нее все зависит, все наше существование, самой что ни есть чепуховой работой норовит обратить на себя внимание.
Между нами полное понимание, между посадками и мной, иногда я с ними беседую, как это делает шеф, иногда его же словами хвалю; тисы — больше, чем лиственницы, поскольку они вынуждены защищаться от птиц и мышей; но больше всех других я расхваливаю голубые ели, когда они уже посажены в гряду и привязаны к колышку. Голубые ели, те меня всегда узнают, я это чувствую, они не шевелятся, не выпрямляются, услышав мои шаги, и все-таки меня узнают, протягивают мне свои зеленые мягкие лапы, которые я готов без конца держать в руках и осторожно поглаживать. Может, если б на то была моя воля, я бы увеличил число участков с голубыми елями, мог бы отказаться от лип, а также от теневыносливых вишен, чтобы вместо них посадить голубые ели; а в остальном все могло бы остаться как есть. Уже нет ям, шеф оказался прав. Мне уже незачем бояться, как в прошлое дождливое лето, когда передо мной постоянно открывались глубокие ямы, темные ямы, и не только тут, в посадках, но и на Тополиной аллее, и даже в Холленхузене, мне приходилось на каждом шагу остерегаться, как бы передо мной вдруг не оказалась яма и я туда не упал, под конец я ходил только ощупью, но шеф позаботился о том, чтобы ямы исчезли и я мог снова уверенно ходить.
Они здороваются со мной, оба снимают кепки, это люди Элефа, они подстригают нашу ветрозащитную изгородь, зеленую стену; возможно, Эвальдсен сегодня послал бы меня к ним, чтобы я им показал, как это делается; но я уже вижу, они слишком усердно взялись за нижние ветки, а боковые подстригают так, что все будет криво и косо. Беспорядочно растущее надо убрать, торчащее, чтобы освободить место ведущим побегам; не осторожничайте, ничто так не способствует росту, как хорошая обрезка. Удивительно, как растения в живой изгороди поддаются воспитанию, если только достаточно рано начать их формировать.
На валун, мне надо взобраться на валун, с него я смогу почти все обозреть. Как легко серые лишайники рассыпаются в порошок, обращаются в пыль и все же не умирают. «Когда нужно, — сказал однажды шеф, — лишайник может ожить на любом камне, он цепляется за него и живет на свой лад». Как режет глаза солнечный свет! Пронизанный им воздух дрожит над нашим морем деревьев. Значит, это и еще все вплоть до железнодорожной насыпи и до сложенной мною каменной ограды — это тот участок земли, на доходы с которого мы живем, его радость, его гордость, та земля, что он будто бы предназначает мне. Кто владеет ею, тот не может не выделяться, о нем станут судачить, о его происхождении и способностях, и многого, очень многого от него ждать — советов и указаний; он должен будет постоянно доказывать свое превосходство и не терпеть особых неудач. Стоит ему появиться, как все уже станут шептаться: «Вон он, вон он там идет», — и кланяться, потуплять глаза, гордиться, когда он стоит рядом, и если он ненароком что спросит, так все в наилучшем порядке. Он не вправе унывать. Не может по желанию оставаться один. Если, утомившись, что-нибудь упустит, должен будет отвечать за все последствия. А предъявит какое-то требование, его сразу же начнут оспаривать по самым различным причинам.
Я ничего не требую, я не могу принять то, что мне не принадлежит, при одной мысли, что все это будет записано на мое имя, все эти богатейшие участки, заложенные по его планам, мне делается дурно. «Долго смотреть на солнце — ослепнешь», — сказал кто-то. Но кто именно? Может, Зимон, старый солдат в обвислой шинели. Но вот шпалеры оживают; будто охваченные легкой зыбью, начинают раскачиваться, то взмывая вверх, то скользя вниз, не иначе, как если бы по ним пробегали невидимые волны, подчиняя все своей равнодушной силе; как их бросает и треплет, выпрямляет и снова клонит вниз; и вдруг я слышу ветер, высоко над маковками эдакий тонюсенький поющий голосок. Эта тяжесть в животе. Эта дурнота. И внезапно гул. Надо спуститься с валуна, лечь, вытянуться и лежать, и колотиться головой о землю, вот и хорошо, как она гудит, отзывается гулом, и эта пятнистая мгла, круги, запихнуть горсточку земли в рот, теплой земли, зернистой и сладкой, только не есть, только спокойно дышать. Они тут, это же они: их прыжки, их радостные возгласы, оба в белых гольфах, они пляшут вокруг меня на своих тоненьких ножках, конечно, они за мной наблюдали, следили, мои мучители в матросских костюмчиках. Я сяду, сделаю вид, будто просто устал и немножко вздремнул, моя улыбка подействовала, они решились приблизиться.
— Подходите, подсаживайтесь, — говорю я, — садитесь рядом со мной, и вы кое-что увидите. Вот попробуйте, — говорю я, — кто хочет стать настоящим мужчиной, тот хоть однажды должен поесть землицы, щепотку, комочек, вот, берите, я сам только что пробовал, после этого сразу видишь раз в семь острей, как канюк.
Они не верят мне, хотят, чтобы я сперва сам проглотил щепотку земли, что ж, глядите.
— Теперь видели?
Они разглядывают, обнюхивают землю, нет, они мне не верят и подбрасывают пробы одну за другой высоко в воздух. Теперь я уже в силах подняться, повернусь к ним спиной — посмотрим, какую каверзу они на этот раз для меня придумали, — тихонечко пойду, пойду к себе домой.
Что он говорит, что они говорят? Словно условившись между собой, они друг друга дополняют: сегодня вечером, я должен сегодня вечером прийти в крепость. Их послали, велели меня разыскать, дядя Иоахим, значит, поручил им сообщить мне, и этим все сказано. Никакой каверзы, хотя я повернулся к ним спиной и ухожу; может, они только потому ни на что не решаются, что я сегодня вызван в крепость, где наверняка все и решится. Я больше не обернусь, сколько бы вы ни ждали, я больше не обернусь.
Пусть хоть семь раз стучат: никому не открою, ни Магде, ни Эвальдсену; шефу я открыл бы, но он не придет, сидит, верно, один и все обдумывает, может, готовится к сегодняшнему вечеру, еще раз перечитывает бумаги и документы и приводит их в порядок. Хоть бы уж наступил вечер и я узнал, что со мной будет, правда ли то, что они рассказывают, или же мне попросту придется уйти, уволенному, как Лизбет, — с фотографиями на память и небольшой суммой в конверте. Если мне придется уйти, я первым делом достану свои деньги, никто не знает, что они зарыты возле можжевельника. Заберу с собой серое одеяло и часы, и резиновые сапоги, и сигнальный свисток, в чемодане и обеих картонках можно многое унести, только вот ларь и комод и вешалку с занавеской придется, видно, оставить или кому-нибудь подарить. Как здесь станет пусто, когда меня тут не будет.
