В выборе героя Ленц верен гуманистической традиции, верен самому себе. Его издавна привлекает человек незаурядный, не способный встроиться в систему господствующих представлений, страдающий среди всеобщего благополучия. В этом автор «Учебного плаца» разделяет позиции многих своих коллег, известных писателей ФРГ — Бёлля, Андерша, Носсака, Грасса, Вальзера. Вспомним: ни один из них не испытывает ни малейшей симпатии к процветающим и самодовольным, а если и интересуется ими, то преимущественно как сатирик. В произведениях каждого из этих авторов — боль за человека униженного, отвергаемого, не способного преуспеть в мире конкурентных отношений. Ранимые, неустроенные, их герои терпят бедствие от равнодушия и холодной жестокости окружающих, находятся в постоянном и непримиримом конфликте с обществом. В произведения этих авторов не вписывается так называемая «сильная личность», «сильный герой» — разве что со знаком минус. Сила их персонажей — в слабости, в нежелании присоединиться к «сильным», в тайном и открытом противостоянии обывательски понимаемому успеху.

Откликаясь на смерть Генриха Бёлля, которого он очень высоко ценил, Зигфрид Ленц говорил о том, что бёллевские герои не хотят «продвигаться», «не хотят участвовать в общем карьеристском балете. И поскольку в министерствах и епископатах, в канцеляриях и казармах они только утверждаются в своей безнадежности, они уходят в необычное сопротивление: заявляя о своей непригодности для этого беспамятного мира, сохраняя верность перенесенным ранениям». Для них, продолжает Ленц, «много значит память».

В этих словах о Бёлле проступает не просто горячая симпатия и уважение к коллеге, здесь чувствуется «избирательное сродство». Люди, не желающие «продвигаться» ценой собственной совести и оказывающие сопротивление обществу своим нежеланием разделять всеобщее «беспамятство», хранящие верность перенесенным страданиям, дабы не оказаться среди тех, кто причиняет страдания другим, близки и Ленцу. И о нем можно сказать словами, отнесенными к Бёллю: при чтении его книг «знакомая боль воспринимается острей… и горечь становится понятней…»

Специфика эпического мира Ленца — в его особом интересе к людям, в судьбы которых неизгладимо, на всю жизнь впечаталась пережитая катастрофа. Он нередко ставит в центр произведения человека, на чью долю выпало тяжелое потрясение, — так построены «Урок немецкого» и «Краеведческий музей». Речь идет не о каких-то фатальных ударах судьбы, неотвратимом роке, не о бессилии человека перед непостижимыми и грозными космическими силами. У зла в романах Ленца — конкретное социально-историческое лицо, и человеком здесь управляет не стихия. Глубокая травма, от которой страдают его персонажи, возникает не просто в результате несчастного случая; корни ее — в неблагоприятных для личности общественных и исторических обстоятельствах.

Юный Зигги Йепсен из «Урока немецкого» — «трудновоспитуемый» не от рождения. Впечатлительный подросток — жертва травматического шока, причиненного, по сути, самой историей. Столкновение с фашистской идеологией, ее чудовищными догмами, носителем которых оказывается его собственный отец, вызывает у мальчика синдром полного отвращения ко всему старшему поколению. Когда-то деревенский полицейский, фанатически верный ложно понимаемому долгу, активно вовлекается в травлю своего друга, талантливого художника, неугодного нацизму именно яркостью, своеобразием видения мира, оригинальностью творческого мышления. С тех пор юношу, сына того самого полицейского, преследует видение гибнущих в огне произведений искусства — символ глубокой антиномии между фашизмом и творчеством, тоталитарным режимом и личностью. Сходный мотив повторится позднее, в другом сюжетном оформлении, в романе «Живой пример». И вот так же, словно внезапные приступы тяжкой болезни, посещают героя «Учебного плаца» воспоминания о трагических днях детства. С тех пор любую несправедливость, любое оскорбление он воспринимает как физическую боль; она пронзает его мгновенно, почти лишая сознания, и избавиться от нее можно, лишь вытеснив эту боль другой, которую он причинит себе сам.

Пережитая Бруно травма обусловлена историческими обстоятельствами в еще более откровенном и прямом смысле, нежели в романе «Урок немецкого». Антифашистский смысл этих произведений усиливается тем, что речь в них идет об искалеченных, исковерканных судьбах подростков. Притом у Бруно, в отличие от Зигги, нет шансов на исцеление, нет будущего. Его рана глубже, она, по сути, смертельна. И причина, конечно, не только в том, что во время бомбежки тонущего ребенка ударила под водой копытом в лоб обезумевшая лошадь. Сам тот страшный день стал для мальчика несмываемым знаком войны, разрушения и гибели. Лишенный крова и родных, осиротевший, больной ребенок — трагическое воплощение бесчеловечности милитаризма. Могут ли быть более страшные обвинения фашизму и войне, чем искалеченные дети, родились ли они в Европе или в Хиросиме?!

Мальчику не суждено оправиться от травмы ни физически, ни психологически, не суждено стать «нормальным», так что и сегодня местные жители, завидев его, подталкивают друг друга локтем в бок. А сколько пришлось ему натерпеться насмешек, издевательств, побоев — и от сверстников, и от взрослых. Сцены горького детства Бруно, его несчастливого ученичества (например, трагически завершившиеся попытки овладеть профессией почтальона) принадлежат к числу самых сильных в романе. Переданные в бесхитростной, сдержанной интерпретации рассказчика, они вновь и вновь заставляют вспоминать знаменитейшие страницы мировой литературы. Да, именно мотив детского страдания, сиротского горя ставит роман в непосредственную близость к лучшим гуманистическим творениям прошлого.

Катастрофа, пережитая юным Бруно, предстает как прямое выражение того непоправимого ущерба, который наносит человеку бесчеловечная машинерия фашизма, позднее — механизм конкурентных отношений. Его жизнью можно мерить уровень нравственности — а точнее, безнравственности — окружающего мира. Трагическое одиночество подростка, юноши, нарушаемое лишь бережной участливостью Конрада Целлера и его жены, — убедительное свидетельство почти тотального отчуждения личности. Между убогим, увечным и потому чужим — и глухо забаррикадировавшимся в своем благополучии миром прагматизма, утилитарно-эгоистических принципов — непреодолимая стена. Ленц, как видим, касается одной из болевых точек современности, обращаясь к проблемам нравственного состояния общества.

Отношение к инвалидам, престарелым, беспомощным — тема, остро волнующая сегодня литературу. Общественность ФРГ давно уже горячо обсуждает эти вопросы на страницах печати, подтверждая тяжкую участь одиноких стариков, людей, пораженных недугом, лишенных помощи близких. Яростные споры разгораются вокруг тех, кого принято относить к «маргинальным» группам, к прослойкам, составляющим меньшинство. В этих полемических схватках резко обнажаются общественные фронты, позиции, взгляды: речь идет о мере человечности современного общества.

Да, именно так: судьба человека физически неполноценного и потому отверженного позволяет поставить вопрос о степени гуманности и нравственной зрелости общества, его социальном и психологическом климате. Как не вспомнить, что во времена фашизма сторонниками так называемого «биологического мышления» немало было потрачено красноречия, чтобы доказать, сколь «непродуктивно» тратить средства на тех, кто должен исчезнуть по законам социального отбора. Больные, калеки — «неполноценные» — рассматривались как «человеческий балласт», осужденный на вымирание и недостойный общественного призрения. Осуществлялись, как известно, и практические меры по реализации теорий, направленных против «преступной гуманности», обосновывавших отказ от помощи инвалидам «высшими соображениями расы», борьбой за «оздоровление нации». Утверждалось, что милосердие ведет к расовому вырождению, что миру грозит опасность «превратиться в госпиталь». А иные медики, разделявшие подобные взгляды, энергично приступали к «очищению» рейха от «людского балласта» и освобождению от непродуктивных расходов. Куда «продуктивнее» было направлять эти средства на подготовку к захватнической войне…