Как он был поражен, когда однажды вечером я сказал ему «нет», как изумленно на меня уставился, когда я даже не пошевельнулся, не принял у него поводья его лошади и не привязал ее к буку по его требованию. Они мчались галопом прямо на меня, он и обе девицы, и сначала я подумал, что они хотят перемахнуть через каменную ограду, только немного меня попугать, а потом перескочить через нее, как они не раз уже делали; но чуть ли не перед самой оградой они остановились и спешились, и Иоахим, бросая мне поводья, сказал:
— Привяжи коня, Бруно.
Я смотрел в выпученные глаза лошади и не решался, невольно отступил немного назад под защиту ограды, чтобы в крайнем случае броситься в мертвое пространство и прижаться к земле.
— Привяжи, говорят тебе, — угрожающе произнес Иоахим.
И так как я опять попятился, он двинулся на меня, не спеша, решительно, пока ограда не преградила мне путь и я обеими руками в нее не уперся. Девицы, держа лошадей за поводья, молча с интересом наблюдали.
— Говорю тебе в последний раз, — сказал Иоахим, — привяжи коня.
И когда я покачал головой, поднял руку, чтобы меня ударить, даже не сгоряча, а спокойно и обдуманно поднял, но потом опомнился и руку внезапно, чуть ли не в последнюю секунду, опустил. Затем, сказав: «Мы еще поговорим», окликнул девиц, они оседлали лошадей и помчались вниз к лугам.
Не мне одному, он считал себя вправе всем указывать, даже Эвальдсена однажды стал было учить, как часто следует поливать наши сеянцы хвойных в парниках. Не знаю, почему Доротея всегда его защищала и за всякую малость не уставала его хвалить, достаточно было ему подмести пол на Коллеровом хуторе, как она весь вечер его расхваливала, а если он в кои веки что-то приносил из Холленхузена, Доротея тотчас озабоченно спрашивала, не слишком ли ему было тяжело нести хлеб, гвозди, батарейки. Гусенок, наш гусенок, который страдал, если, боже упаси, у него оказывалось пятно на рубашке или брюках — так все должно было быть чисто, так опрятно. Запоздай кто-нибудь из нас, я или шеф, Доротея, конечно бы, уже спала, другое дело Иоахим: она ложилась лишь после того, как он возвращался из Ольховой усадьбы, как бы ни было это поздно. Вдоль Холле, одним летом они всё ходили под руку вдоль Холле; время от времени они что-то бросали в воду и смотрели, как течением это уносит, а потом под руку шли дальше, точно муж с женой.
Где он раздобыл револьвер, я так никогда и не узнал, не знал также, где он его хранит; он показал его мне на Большом пруду, маленький такой револьверчик, он протянул его мне и предложил разок выстрелить, но у меня ничего не получилось — хотя магазин был полон, выстрела не последовало. Тогда он мне продемонстрировал, как это делается, выстрелил в лист кувшинки и в плывущую ветку, и оба раза попал; затем снова дал мне револьвер, я нажал слишком рано, и пуля зарылась в землю, а Иоахим покачал головой и сказал:
— Давай-ка лучше его сюда!
Прежде чем спрятать, он его тщательно вычистил.
Всегда было неприятно, когда он приходил со своими ведомостями, да и другие не ждали от того ничего хорошего, едва он раскрывал папку и начинал спрашивать и сравнивать с тем, что было у него занесено в ведомости, или когда он хотел что-либо точнейшим образом узнать, чтобы затем с непроницаемым видом вписать туда. Шеф, тот никогда ничего подобного не делал, и, конечно, не он посоветовал Иоахиму все записывать: цифры, и часы, и оставшуюся наличность. Но шеф был также вовсе не против того, чтобы Иоахим расхаживал со своими всезнающими ведомостями, от одного вида которых у тебя становилась нечиста совесть; в конце концов он достаточно долго разрешал ему сидеть с собою рядом за темным ломберным столом, что специально выписал из Шлезвига и где вскоре не стали уже умещаться все книги, скоросшиватели и бумаги. В те времена, когда шеф в основном все еще делал сам, заказы были кнопками пришпилены к стене, счета пачками насажены на гвоздь, вокруг стола на полу лежали скрепленные вместе или прижатые камнями деловые бумаги, а на протянутом шнуре, подцепленные на металлическое кольцо, напоминали ему о себе исписанные им страницы; как он тут что-то находил, лишь ему одному ведомо.
С того дня, как он разрешил Иоахиму сидеть рядом с собой, все постепенно изменилось, шнур, гвоздь и кольцо исчезли, по полу можно было всюду ходить, поскольку Иоахим позаботился о том, чтобы рядом со столом стояли полка и открытый канцелярский шкаф; что было разбросано и трепалось на ветру, нашло свое определенное место, не только снабженное табличкой, но и защищенное от сквозняка. Удивительно, как мало труда потребовалось шефу, чтобы ввести Иоахима в курс дела, часто он лишь молча пододвигал ему бумаги, или обводил кружком какую-нибудь цифру, или ограничивался тем, что говорил: «Ты как считаешь?» И очень скоро Иоахим мог уже отвечать так, что шеф оставался доволен. Он доверял Иоахиму и все больше дел оставлял на его усмотрение, иногда дивясь тому, сколько тот вершил по собственному почину, и однажды я застал их, когда они вместе распивали бутылку вина, это было после того, как они обсудили и пришли к одному мнению относительно контракта, который еще лежал перед ними на столе.
За ужином шеф сказал Доротее:
— Чтобы ты знала, Доротея, рядом с тобой сидит мой маленький компаньон. Тут смотри в оба, этому парню палец в рот не клади.
Вот что он сказал, после чего мне разрешено было отхлебнуть глоточек вина.
Когда вдалеке раздался выстрел, я сразу заподозрил, что случилось несчастье, сухой хлопок в воскресный день, который у нас в низине так слабо прозвучал, что шеф поднял голову и спросил:
— Похоже на выстрел?
Но он не придал этому никакого значения, пожал плечами и продолжал определять всхожесть семян, меж тем я сидел на табуретке и наблюдал, как часто это делал в нашем сарайчике в низине.
Иоахим; и вдруг к нам ворвался Иоахим, он так тяжело дышал, что едва мог говорить, лицо у него от быстрого бега было все в поту и руки не переставая дрожали; даже когда он оперся о стол, они все еще продолжали дрожать. Шеф все бросил, притянул к себе Иоахима и пытался узнать, что же случилось, но Иоахим мало что мог выговорить, он только выдохнул:
— Пошли, скорей. — И еще: — У каменной ограды, скорей. — Больше у него не получалось.
А когда мы с шефом бросились туда, он, шатаясь, поспешил за нами следом, раз даже упал — я видел, когда на него оглянулся.
Мы бежали к лошадям — одна спокойно стояла у каменной ограды, а две другие щипали листья с моего куста бузины, — и подбегая, я постепенно замедлял шаг. И тут я ее увидел: одна из девушек лежала на земле, другая стояла возле нее на коленях и ее уговаривала, причем плакала и лицо у нее было все измазано, а когда узнала шефа, заплакала еще пуще, но потом вдруг затряслась от кашля и уже только всхлипывала. Шеф тотчас перелез через ограду, нагнулся к лежавшей, будто мертвой, девушке, спросил, слышит ли она его, но губы девушки не шевельнулись, глаза ее были открыты, взгляд даже следовал за круговыми движениями его руки, но говорить она, видно, не могла. Я остался на этой стороне ограды и наблюдал за лошадьми, они были оседланы, равнодушно двигались и щипали мою бузину. Шеф вдруг спросил:
— Она здесь упала?
На что стоявшая на коленях девушка, как-то замявшись, кивнула, поднялась и показала на дорогу, по которой они с луга ехали к ограде, и потом тихо произнесла:
— Здесь, — и осведомилась, скоро ли будет врач.
— Лошадь испугалась и понесла? — спросил шеф.
Девушка, не ответив, опустилась на колени и стала осторожно отодвигать с лица подруги прилипшие длинные пряди волос, шепча:
— Майке, ты меня слышишь, Майке? — И лишь когда шеф повторил свой вопрос, сказала: — Выстрел, когда раздался выстрел, она понесла, а сбросила она Майке здесь.
Что именно мне придется бежать за доктором Оттлингером, я знал наперед, я только ждал, чтобы шеф дал мне это поручение, и когда он послал меня, Иоахима все еще не было тут, но я уже увидел его, подбежал к нему и, пробегая мимо, крикнул, что доктор Оттлингер сейчас будет. Вниз с откоса к железнодорожному полотну, и затем бегом по твердой, утоптанной тропинке вдоль колеи до шлагбаума, не по главной улице Холленхузена, а мимо заброшенной спортивной площадки и густой шпалеры елей, которыми доктор Оттлингер окружил свой большой, из красного кирпича дом, скорей через лужайку и давай звонить и звонить, пока ко мне не вышла женщина и не сказала:
