И так как передышка на окраине участков затянулась, шеф еще не раз наведывался к Борису, они пили чай, ходили вместе по участкам, сравнивали, оценивали, обменивались, насколько это было возможно, накопленным опытом, и хоть шеф не много нового там увидел, кое-что его все-таки удивило: привычка Бориса заниматься с отобранными растениями на какой-то неожиданный манер — касаться их или как-то по-разному заговаривать с ними. До одних он только дотрагивался, других щелкал по листу или стеблю, он их внезапно затенял, убеждал их в чем-то, давал им понять, что расположен к ним или чем-то разочарован, и от прикосновений, попреков или похвалы вздувались маленькие листовые подушечки, молодая серебристая липа поднимала свои листья, у мимозы словно от страха осыпались листочки, даже некоторые цветки доказывали, что они что-то чувствовали — они либо открывались, либо закрывались. Как-то раз Борис уверял шефа, что растения способны пугаться, в другой раз он показал шефу, что они даже в обморок падают, если молниеносно вырвать два-три соседних растения; Борис умел вызвать кое у каких растений судороги, а плющ он однажды напоил допьяна, окунув его воздушные корни в разведенный спирт, плющ закачался вовсю, зашелестел.
Часто, когда они вместе ходили по брошенным посадкам, Борис срывал листья и цветки, долго держал их в руке и словно бы чего-то ждал, а иной раз клал себе на язык, умолкал, напряженно ждал, и шефу волей-неволей приходилось верить, что он распознает, какое действие может оказать растение. А как хорошо знал он эти действия растений, обнаружилось, когда он однажды увидел больных солдат, которых трясла лихорадка и мучили нарывы. Не сказав ни слова, Борис насобирал листьев и цветков, разложил их по стеклянным сосудам, наполовину наполненным ключевой водой. Три дня выдерживал их на солнце, потом отдал шефу, а тот велел солдатам пить настой с интервалами, указанными Борисом; очень быстро после этого солдаты один за другим выздоровели. Шеф прикидывал, что бы подарить Борису, подыскивал, прикидывал, но ни у него, ни у солдат ничего с собой не было, что показалось бы ему подходящим, в конце концов он не нашел ничего лучшего, как собрать деньги, и солдаты охотно их давали. Шалаш был пустой, когда шеф принес деньги, подождав некоторое время, шеф положил конверт на стол и ушел, решив зайти на другой день. Борис не появлялся, сколько бы раз ни приходил шеф к шалашу в следующие дни, звал его, искал, ничто не шевельнулось в посадках, никто не отвечал.
Незадолго до того, как шеф со своей ротой собрались уходить, он еще раз отправился к шалашу; было раннее утро, и на этот раз шеф увидел Бориса: тощий бородач стоял, прислонясь к одной из стоек, поддерживающих шалаш, но не двинулся с места. Шеф кивнул и пошел к нему, быстро и все быстрее, а когда подошел достаточно близко, увидел, что ноги Бориса не стоят на земле, вытянутые, носками вниз, они покачивались совсем невысоко над землей, плечи Бориса обвисли, голова склонилась набок, точно он прислушивался к чему-то. Борис висел в петле, он был мертв, а вокруг него, в траве, меж кустов, прижатые ветром к срезанным веткам, валялись деньги, собранные шефом и его солдатами.
Вот что рассказал шеф, когда мы впервые остались в кругу своей семьи, под крышей Коллерова хутора; после его рассказа мы больше не подбрасывали дров в огонь, а только обсудили план на следующий день, решили, что делать в первую очередь, а что во вторую, каждый согласился выполнить работу, которую ему предназначил шеф, и Макс тоже. Мне разрешили почистить сковороду и съесть оставшийся картофель, а из кучи хлама разрешили выудить те вещицы, которые мне с первого взгляда хотелось оставить себе, а также зеркало, все утыканное открытками, и круглый карманный фонарь, который я, видимо, потерял, как и многое другое.
Места в моей клетушке было более чем достаточно, я просто выложил все набранные вещи на пол, а сам сел на свой соломенный мешок и стал вслушиваться в окружающую меня темноту; звуки, доносившиеся до меня, были мне знакомы, потрескиванье, шуршанье, ворчанье, только какую-то возню слышал я впервые, оказалось — два жестких черных жука, которых я при свете карманного фонаря раздавил. Рядом за стеной торопливо раздевалась Ина, потом улеглась на свой соломенный мешок, и у нее все стихло. Внизу, в жилой комнате, шеф еще говорил с Доротеей, их голоса у камина были отчетливо слышны там, где у меня половые доски не прилегали плотно к трубе. Доротея хотела бы где-то обосноваться и остаться там, примирившись со своим положением, шеф не возражал ей, сказал только, преждевременно, мол, примиряться со своим положением и для того, чтобы чего-то достигнуть, он готов пройти тернистым путем, что лежал перед ними, он так и сказал: тернистым путем, и еще он сказал:
— Когда мы его пройдем, то окажемся там, где ничто уже нас не потрясет и не собьет с ног.
Доротея замерзла, и шеф хотел принести ей одеяло, но она хотела скорее лечь спать, ей любопытно было, что увидит она во сне в первую ночь на Коллеровом хуторе.
Мне надо вернуться, надо убрать наточенные ножницы и ножи, точильный камень поставить на место, ведь Иоахим вот-вот пойдет в свой контрольный обход, и если не все будет в должном порядке, он взорвется и все, что я не убрал, попросту разбросает или даже припрячет; так он уже однажды сделал. Он наверняка был бы первым, кто удалил бы меня из Холленхузена, а если бы что-то зависело от него, так никогда бы мне не поручили присматривать за ножами и ножницами и за всем окулировочным инструментом, этим я обязан шефу, который однажды назвал меня своим единственным другом.
Если Магда не придет, я снова начну читать книгу Макса, в шестой раз; но она придет, она обещала, мне вот-вот надо будет прислушаться к условному стуку и считать, сколько раз она постучит, ведь случалось, Магда забывала, что надо постучать семь раз, чтобы я открыл. Если стучат два раза или три, я тушу свет, поднимаю черную бумажную штору и сразу вижу, кто стоит за дверью; свет большого фонаря на Главной дороге доходит до моих дверей. Не знаю, почему так часто стучат в мои двери, это не только дети Ины, мои маленькие мучители, которые стучат и убегают, это кто-то еще, кто подкрадывается в темноте и, когда я совсем этого не жду, колотит в мою дверь, чтобы напугать меня. Чаще всего там никого нет, изредка слышны лишь чьи-то убегающие шаги. А увижу иной раз какую-то фигуру, так на ней всегда длинная шинель или капюшон, и она скрывается в посадках, прежде чем я успеваю составить себе хоть какое-то представление о ней.
Магда говорит всегда одно:
— Именно в тебя-то они и метят.
Больше она ничего не говорит. Думаю, ее вполне устраивает, что я иной раз испытываю страх, а время от времени она разыгрывает передо мной испуг, только чтоб меня встревожить. Как-то ночью, когда она собралась уже уходить, она быстро глянула в окно: над посадками повисла холодная луна, но внезапно Магда вскрикнула и стала показывать в сторону молодых хвойных деревьев, среди которых будто бы стоит огромный косматый зверь с горящими глазами, невиданный зверь, у него гигантские изогнутые рога и серебристо-белое руно.
— Где, — спрашивал я, — где?
А она твердила одно:
— Вон там, ты разве не видишь, вон там, среди шпалерника.
И все показывала туда и показывала, жалась ко мне, крепко ухватилась за меня. Я ничего там не видел, а на следующее утро, сколько ни искал, не нашел среди хвойных никаких следов.
На Коллеровом хуторе не было ни единого автоматического замка, там я не мог даже на задвижку запереть дверь своей каморки, я мог только замкнуть ее воротом, кривым воротом от колодца, который, однако, поддался бы, стоило посильнее нажать на дверь или потрясти ее. Шеф только посмеялся, когда я попросил у него замок, поинтересовался, неужели я им больше не доверяю, а Доротея, которая летом спала даже при открытых дверях, спросила, какое сокровище собираюсь я от них прятать.
Мы все отремонтировали, отделали, так что беспризорный хутор Магнуссена едва можно было узнать, только замкам и ключам они не придавали никакого значения. Мы заделали крышу, очистили дом от воробьиных гнезд; одну стену мы пробили и сложили в кухне новый дымоход, настлали в коридоре дощатый пол, заткнули щели в окнах мхом, набили в заборе новые планки, мы подметали, шпаклевали и белили известью, но как запирать двери, не думал никто, и когда они обнаружили, что я подстраховал свою дверь воротом, они только головой покачали.
