В разгар битвы я спрятался, следуя наказу старших, в дупле дерева и с болью и отчаянием наблюдал, как мужчин, рядом с которыми я провел почти месяц, рубят на куски. Когда же отловили последних повстанцев – группу, возглавляемую моим отцом, – к моему удивлению, их отвели обратно в деревню, вместо того чтобы убить на месте.

Караулила их горстка солдат в ожидании центуриона Приска, отвечавшего за сохранность каменных укреплений, возведенных вокруг Ретии[20]. В битве Приск не участвовал, полагая, видимо, что наши деревенские оборванцы, осмелившиеся на мятеж, не достойны его внимания. Не появился он и на следующий день взглянуть на закованных в кандалы мужчин, задремывавших от усталости, голодных, провонявших мочой, дерьмом и рвотой. Тела погибших собрали в кучу днем ранее и положили на кострище, разрешив женщинам, потерявшим мужей и сыновей, самим разжечь этот костер. Смрадный запах горящей плоти носился в воздухе, добавляя тошнотворного амбре нашему поражению, и всю ночь напролет не смолкали надрывный плач и горестные поминовения.

Передвигаясь украдкой, то и дело прячась и выжидая, в дом моего отца я пробрался под покровом ночи, никто меня не видел. Фабиола и Наура успокаивали своих детей, напуганных жутью происходящего и отвратительными запахами. Поэтому первой меня заметила Альба, когда я тихонько проскользнул в дверь и ввалился в комнату. Сестра закричала от радости, и тут же все домочадцы – моя мать, женщина, которую я привык называть моей тетей, близнецы и мой искалеченный двоюродный брат – бросились обнимать и целовать меня. Я как мог отвечал на их вопросы о том, что все-таки произошло, и они то ужасались («Что будет, если центурион наконец появится»), то вздыхали с облегчением – по крайней мере, мне удалось выжить.

На следующее утро всем жителям деревни приказали выйти на улицу встречать Приска, прибывшего на белом коне и в седле цвета бирюзы. По обе стороны от него ехали четверо его молодых приспешников с флагом Римской республики – золотой орел, распростерший крылья на фоне лавровой гирлянды, а под ним три буквы, СНР – Сенат населения римского, и добавлением чуть ниже: Сенат и народ Рима. Приск оказался огромным мужчиной, пугающе высоким и широким, с необычайно рыжей бородой. Я покосился на провонявших мужчин в кандалах, лежавших на земле, – какое может быть сравнение между ними с их землистой кожей и неказистым поношенным тряпьем, служившим им одеждой, и великолепием центуриона? Приск явно почувствовал это вопиющее неравенство, ибо он даже не слез с коня в знак уважения к нам, унизив пленников еще болезненнее тем, что остался в седле, обращаясь с речью к выжившим мужчинам, женщинам и детям Ретии.

– Гельвеция завоевана, – прокричал он, – и сколько же мы времени потратили на эти нудные мелкие разборки! Многие из ваших соседей умерли вчера, еще больше людей умрут сегодня. И так мы подадим весточку тем, кто вздумает не подчиниться императору Каракалле[21].

Он оглядел пленников, когда их силком поставили на ноги в одну длинную линию. По сигналу Приска четверо легионеров встали за спинами первой с краю группы мужчин, вынули мечи и держали их вертикально острием вверх так, чтобы лезвие было прижато к основанию шеи их подопечных. Женщины возопили, умоляя о пощаде, но Приск жестом, подняв вверх ладонь полусогнутой руки, потребовал тишины. Когда, кроме приглушенных всхлипываний, все стихло, центурион обернулся к первому с краю солдату, покрутил ладонью с сомкнутыми пальцами и вытянул большой палец вверх. Солдат спрятал меч в ножны, сделал несколько шагов вдоль линии, остановился за спиной пятого мужчины и снова вынул меч, держа его точно так же, как и в первый раз.

Люди с облегчением выдохнули – первого из наших соседей пощадили, но Приск опять покрутил рукой, и на сей раз большой палец был направлен вниз, на землю. И тут же меч второго солдата врезался в позвоночник мужчины, того самого, что катал меня на загривке, когда я был маленьким, – коротко вскрикнув, он рухнул замертво. Толпа взвыла истошно, а солдат передвинулся дальше вдоль линии, и Приск пощадил третьего человека в линии, затем предал казни четвертого, пятого и шестого, сохранил жизнь седьмому, умертвил восьмого. Получалось, что почти половину из этих восьми помиловали, а больше половины убили, хотя выбирали будто бы наугад, и нельзя было просчитать, погибнет следующий мужчина или выживет.

Я взглянул на моего отца, стоявшего ближе к концу линии, и не увидел страха на его лице – правда, шрам на его левой щеке алел ярче, чем обычно. Затаив дыхание, я наблюдал за убийственной рукой центуриона в уверенности, что он намерен прикончить моего отца, но нет, Приск пощадил его, и хотя отец наверняка желал бы сохранить стоическую невозмутимость, кажется, я заметил облегчение, мелькнувшее на лице Марвела.

В конце концов в живых оставили только шестнадцать мужчин, и Приск обратился к нам с заключительной речью:

– Все мужчины, что уцелели, все женщины и все дети утратили право жить как свободные люди. Отныне вы обречены на рабство, и вас доставят в Рим, где продадут другим хозяевам, на которых вы будете работать и не сметь на что-либо жаловаться. А если вздумаете обвинить кого-то в перемене вашей участи, тогда вам стоит лишь посмотреть на себя.

Вечером, накануне прилюдной продажи рабов, мой отец, мать и тетя собрались обсудить, сколько закупок им необходимо сделать на этих торгах. Почти два года минуло с тех пор, как Бал Прискуми́, работорговец из Момбасы[22], в последний раз наведывался к нам со свежими приобретениями, и многие большие семейства, включая наше, нуждались в пополнении рабочей силы. Моя мать Фюраха́ заведовала домашним хозяйством, и хлопот у нее было хоть отбавляй, однако в то утро она первым делом переговорила с Нейлой касательно хозяйственных надобностей.

У нас уже имелось восемь рабов, и Макена взял за правило не давать имена рабам и запрещать им называться именами, которые они носили до прибытия в Сарапион[23], ибо имена, они для людей, а рабы не люди, но скарб, целиком и полностью подвластный желаниям и прихотям хозяев. С Один по Пять обитали в хижине на задах нашего поместья задолго до моего рождения, Шесть появилось, когда я был маленьким, Семь и Восемь отец купил в предыдущий заезд Бала Прискуми. И тем не менее Фюраха страшно переживала из-за того, что у нас маловато рабов, по ее представлениям, семье вроде нашей, с большим достатком и влиятельностью, полагалось удвоить их число. И напротив, мой отец предпочитал не увеличивать количество рабов: каждое утро, твердил Макена, рабы здороваются с ним, и при этом у них такие тоскливые и мрачные физиономии, словно они нарочно норовят подпортить ему день и заодно лишить ничем не омраченного отдыха в свободное время.

– И с чего им быть такими несчастными? – вопрошал отец. – Им следовало бы чувствовать себя польщенными, что их вообще кто-то купил, тем более такие люди, как мы.

– Кто их знает? – пожала плечами Фюраха. – И не жди от меня объяснений, мне не понять, что творится в головах рабов. Но дело в том, муж мой, что нашему хозяйству недостает еще девятерых. Мне стыдно заглядывать в нашу невольничью лачугу, потому что там слишком просторно по сравнению с лачугами… – И она перечислила соседей, имевших куда больше рабов, чем мы.

Мать знала, что делает: перечень подействовал на Макену безотказно, ибо выглядеть ниже уровня соседей моему отцу было невыносимо.

– Еще девятерых заселить, еще девятерых кормить, еще на девятерых смотреть, – хрипло простонал отец, хватаясь за голову. – А вы двое так и будете весь день напролет бездельничать, вместо того чтобы заняться делом? – Он перевел взгляд с Фюрахи на Нейлу, та, опустив голову, молчала.