Обычно Нейла не встревала в супружеские пререкания, предоставляя моей матери доказывать правоту обеих женщин.

– Мы? Бездельничаем?! – вскричала Фюраха, всплеснув руками. – Мы только и делаем, что работаем с утра до ночи, потому что рабы, купленные тобой в прошлые годы, ни на что не годны. Ленивые, никчемные выходцы из Нубии и Пунта[24], а ведут себя так, будто мы обязаны отпустить их на волю, где они заживут как хотят, а не по указке своих хозяек. Нет бы тебе купить сильных, молодых рабов, да куда там – не дай бог наши сундуки оскудеют! У нас денег больше, чем у любого человека на версты вокруг, но разве ты потратишь хотя бы монетку?

– Потому и много, что я их не трачу!

– Тогда зачем они? Заберешь с собой в могилу?

– Ладно! – рявкнул Макена, устав от громогласной напористости жены. – Но почему девять? Зачем так много?

– Двоих на стряпню и троих для работы по дому, – без запинки пояснила Нейла.

– И еще двоих для работы в саду, – добавила Фюраха. – Наш сад – позорище, ведь Три и Пять состарились и плохо управляются с землей.

– Я насчитал лишь семерых, – сказал отец, загибавший пальцы.

– И еще двоих помогать с детьми, – уточнила Фюраха.

– Дети – твоя обязанность!

– Еще двоих помогать с детьми, – не дрогнув, повторила моя мать.

– И где они будут спать, эти распрекрасные сильные, молодые рабы? У нас их станет… – Макена умолк, и я видел, как шевелятся его губы, пока он подсчитывает количество рабов. – Семнадцать ровным счетом. Итак, скажи мне, жена, где они будут спать?

– В невольничьей лачуге, разумеется, – ответила Фюраха, – остальные потеснятся. Два и Четыре за их леность выселим на улицу, и можно присоединить к ним Три и Пять, эти совсем одряхлели, и толку от них никакого. По сути, число рабов возрастет с восьми лишь до тринадцати.

– Добрый брат, – произнесла Нейла, пуская в ход примирительный тон, как всегда в подобных случаях, а также прозвище, которым она иногда наделяла своего любовника. – Возлюбленная сестра Фюраха права, твое имя уже не столь уважаемо, потому что у нас маловато рабов. Новые пополнения только возвысят тебя в глазах соседей. Мы говорим так не для того, чтобы утомить тебя или расстроить, но исключительно из любви и заботы.

Отец призадумался и, понимая, что ему ни за что не выиграть, когда эти женщины объединяются против него, сдался и кивнул.

Нейла, сообразил я, в таких делах умела убеждать отца куда искуснее, чем моя мать, в последнее время Фюраха все чаще срывалась на крик и была постоянно недовольна нами. Естественно, мать знала, что Макена завел в деревне несколько новых любовниц, много моложе, чем его жена или Нейла, и жила в страхе: а вдруг одна из новеньких подарит Макене ребенка и свежеиспеченную роженицу с младенцем возьмут жить к нам.

– Вы победили, как всегда, – сказал отец. – Но поскольку рабы нужны вам, сами их и выбирайте. У меня найдутся дела поприятнее. Нейла, на торги пойдешь ты. Здравомыслия у тебя побольше, чем у моей жены. – Он встал, чтобы уйти, затем передумал и обернулся к Нейле: – И возьми с собой мальчика, – отец взглянул в мою сторону, – он знает счет деньгам.

На рыночной площади было не протолкнуться, но поскольку мы принадлежали к городской верхушке, почти все расступались, пропуская нас с Нейлой вперед. Многие пришли на торги исключительно из любопытства, покупки им были не по карману, но они предвкушали драматическое действо, что неизбежно развернется прямо у них на глазах.

Городские торговцы понаставили ларьков, пользуясь случаем умножить свои доходы и нисколько не сомневаясь, что ярмарка рабов оправдает их ожидания. В ларьках со снедью продавали тонкие лепешки из молотого абиссинского проса, самбусу и кюрак[25], в руках ювелиров поблескивали драгоценные камни, а в их ларьках взгляд притягивали красивые вещицы, в том числе золотой орел, серебряная статуэтка Минервы и уйма стеклянных фруктов, улавливающих солнечные лучи. Когда я приподнимал эти стекляшки, мои ладони искрились всеми цветами радуги.

Торгам отвели место в центре Сарапиона, в колоннаде соорудили помост, вбили столбы, к которым, удобства покупателей ради, привязали рабов, дабы люди со средствами могли тщательно осмотреть этих дикарей, не опасаясь, что они вдруг попытаются сбежать. Мы с Нейлой заняли места в первом ряду, среди других богатеев нашего города. Они с таким изумлением пялились на женщину, которой поручили столь важное дело, что я не выдержал, вынул из кармана кошель с деньгами и принялся перебрасывать его с руки на руку, давая им понять: я уже не ребенок, мне удалось наконец заслужить доверие Макены. В кошельке позвякивали кусочки золота и наконечники стрел, а хранителем этих сокровищ назначили меня, чем я страшно гордился.

В конце нашего ряда я заметил хозяина харчевни Виниума, чья дочь была нынешней любовницей моего отца. Недавно я выследил их, прошагав через весь город по пятам Макены до хижины в лесу, где она поджидала его. А когда он появился, она улыбнулась и сразу же сняла платье. Я едва не взвыл от боли – настолько прекрасна была эта девушка. Отец взял ее по-быстрому, даже не думая притворяться нежным и влюбленным; подглядывая за ним, я чувствовал разом презрение и смущение. Вскоре он удалился, я слез с дерева, где укрывался от чужих глаз, и уже собрался отправиться домой, как из хижины вышла та девушка, Сейна ее звали, и наткнулась на меня. Мы уставились друг на друга, от унижения меня подташнивало, но, к моему удивлению, она лишь улыбнулась зазывно и спросила, не желаю ли я заняться теми же играми, что и мой отец.

– Ты пока очень молод, – сказала она, спуская платье с левого плеча достаточно низко, чтобы я мог увидеть ее грудь, эти манящие округлости с темными сосками, одновременно возбуждающие и пугающие. – Но рано или поздно любой мальчик должен научиться доставлять удовольствие женщине.

Мне хотелось потрогать ее, но внезапно я ощутил жаркое набухание под моей туникой и, не зная, как вести себя на входе во взрослую жизнь, бросился бежать со всех ног, а в лесу эхом раздавался ее язвительный смех. Вернувшись в деревню, я плюхнулся на колени и молился о том, чтобы Сейна не выдала меня Макене, – он бы наверняка поколотил меня, узнав, что я шпионил за ними.

– Интересно, что они сейчас чувствуют, – пробормотал я, ерзая на стуле.

– Кто «они»? – обернулась ко мне Нейла.

– Рабы. Их запросто покупают и продают. Разве это не оскорбительно для их достоинства?

Нейла пожала плечами, словно я попросил ее объяснить простейшее явление природы – вроде того, почему небо голубое или почему сон нам жизненно необходим.

– Чушь городишь, мой обожаемый племянник, – ответила она. – Нет у них достоинства. Они всего лишь рабы, и только. Их чувства не имеют значения. Сомневаюсь, есть ли они у них вообще.

– У Семь есть, – возразил я, потому что всего несколькими днями ранее я застал оно плачущим на обочине одного из наших полей, где Семь полагалось неотлучно пасти скот. Когда я спросил, почему оно слезы льет, Семь ответило, что тоскует по дому. Естественно, я напомнил, что теперь Сарапион его дом, но оно только покачало головой, и на лице его проступило нечто похожее на ненависть. Насколько я помню, прежде я почти не обращал внимания на тех, кто вкалывал ради нашего блага, как не удостаивал вниманием траву, или колодец, или ковры на нашем полу, но поведение Семь смутило меня и побудило задуматься, почему кто-то хозяин, а кто-то раб.

– Семь упрямится, – сказала Нейла. – Ему самое место среди животных, потому что оно и само животное. А у Восемь тяга попереживать. Когда в прошлом году оно родило и Макена продал младенца, Восемь потом долго не работало. Мы с твоей матерью проявляли сочувствие время от времени, но даже нам надоело с этим возиться. И поди ж ты, каждый раз, когда Восемь проходит мимо, оно глядит на меня так, будто смеет иметь обо мне свое особое мнение.