Ближе к ночи, когда мы устраивались на наших койках, Старшая Сестра все еще горько переживала унижение, которому ее подвергли, и я обнимал ее и клялся, что вызволю нас из этого треклятого места как только смогу. Потом я улегся на свое место и уже задремывал, когда вдруг услыхал, как открылась входная дверь и по полу шлепают чьи-то босые ноги. Сперва я подумал, что мне это почудилось, ибо совершенно незачем кому-либо наведываться в нашу лачугу среди ночи, и тут же на занавеске, висевшей между моей койкой и койкой Старшей Сестры, я увидел огромную бесформенную тень, и до меня донесся приглушенный плач Сестры – мерзавец Цон Йон Хи зажимал ей рот ладонью.

Гнев мой обрел мощь смерча, я всем телом ощутил этот вихрь и, вскочив на ноги, отдернул занавеску. Грязная скотина Цон Йон Хи забрался в постель Сестры и раздевал ее, коленом пытаясь раздвинуть ей ноги. Увидев меня, он замер, потом слез со своей жертвы и, ругаясь, оттолкнул меня к моей лежанке, прежде чем снова задернуть занавеску. Я увидел, как его тень снова пытается овладеть моей Старшей Сестрой, и метнулся на кухню в надежде найти что-нибудь, чем бы я мог остановить его. На подоконнике я углядел серебряную статуэтку Минервы, схватил ее и ринулся обратно. Подбежав к койке Старшей Сестры, я с размаху ударил Цон Йон Хи статуэткой по затылку! Он застонал, повалился на пол, и я опять ударил его, и опять, чувствуя, как становлюсь сильнее с каждым взмахом руки.

Когда он умирал, что-то мерзко булькало в его жирном теле. Потом изо рта хлынула бурным потоком кровь, потекла по губам и всем подбородкам. Вскоре тело дернулось в судороге, голова свесилась набок, и когда я, собравшись с духом, наклонился и посмотрел ему в глаза, я понял, что убил его.

О содеянном я не сожалею, ничуть! Он был скотиной и заслуживал смерти! Ха!

Звали ее Лерато, что на моем языке означает «красивая женщина», хотя женщиной она пока не была, как и я мужчиной. Мы с Хэлином впервые увидели ее холодным весенним утром, когда засуха, терзавшая наши земли целых два года, наконец прекратилась, и тогда же знаменитый торговец специями Чусеок привез Лерато в Адулис[35]. Купил он ее несколькими днями ранее, и ему не терпелось щегольнуть своим свежим приобретением, как и дюжиной других новых рабов, поэтому он повел их на рыночную площадь с утра пораньше, когда там скапливается больше всего народу. К Чусеоку не всегда относились с почтением, потому что был он чрезвычайно низкорослым, жирным и походил на омерзительный пузырь из крови и сала. За долгие годы на его долю выпало немало издевок и насмешек, остряки называли его не иначе как Страус Громада из Асмары[36], но торговля специями – дело прибыльное, и Чусеок был твердо намерен добиться признания и почестей в своем родном городе.

Коротко стриженные волосы Лерато плотно облегали голову, а ясность сверхъестественно огромных голубых глаз даже на расстоянии была ослепительной. Щеки впали – наверное, от голода, – и кости под шеей заметно выпирали. Неудивительно, что от столь неотразимой девушки ни я, ни мой двоюродный брат не могли глаз отвести. Я настойчиво упрашивал Хэлина познакомиться с ней, ибо, невзирая на физические изъяны, ему куда лучше, чем мне, удавалось разговорить девушек, позабавив их для начала дурацкими шутками. Я же до сих пор стеснялся и не знал, как себя вести, оставаясь чуть ли не единственным парнем в округе, кому еще только предстояло перейти через границу между детством и возмужалостью. Но когда Лерато прошествовала мимо нас, на три шага позади своего хозяина, Хэлин не успел собраться с духом, чтобы обратиться к ней, и я, разумеется, тоже, однако Лерато, вероятно, почувствовала на себе мой взгляд, поскольку обернулась в мою сторону, мы глянули друг другу в глаза, и я ощутил, как внутри меня всколыхнулось нечто, мне прежде неведомое.

Ее красота так потрясла меня, что до конца дня я с трудом мог сосредоточиться на работе. Наконец-то достаточно повзрослев, чтобы пренебречь требованиями моего отца, я занялся изготовлением деревянных стел. На кладбище, коим завершался наш округ, стелы служили вековечными надгробиями на могилах усопших. Естественно, только богачи могли позволить себе почтить память родных и близких рукодельной стелой, все остальные закапывали своих мертвецов, никак не помечая захоронения. Впрочем, скромность была не в чести среди моих соседей, и люди даже со скудными средствами, норовя поважничать, прибегали к моим услугам, когда кто-нибудь из их родни отчаливал в мир иной. Навыки мои совершенствовались, репутация крепла, и семьи начали соперничать друг с другом – кто закажет памятник с самым изысканным рисунком.

Стелами я занимался уже почти два года, древесину брал в ближайшей дубовой роще, и нередко, по настоянию заказчиков, мои сооружения бывали раза в два выше человеческого роста, а шириной в треть от длины. Обычно края я делал прямыми и лишь на верхушке вырезал изящный полукруг, но лучше всего мне удавались рисунки на фронтоне – они будто свидетельствовали о прожитой жизни покойных. Прежде чем приступить к работе, я проводил сколько-то времени с осиротевшей семьей, и в моей голове возникали образы, словно вызванные бестелесным призраком. Стоило этим образам обрести форму, как я принимался за дело.

В тот день, когда я впервые говорил с Лерато, она пришла в мою мастерскую в сопровождении Сюмин, ее хозяйки, недавно потерявшей одного из своих одиннадцати сыновей при загадочных обстоятельствах. Не то чтобы Сюмин отчаянно горевала, утратив сына. Парень был из женоподобных и славился развязностью и грубой речью. Однажды, когда мы были еще совсем юными, он пристал ко мне в бассейне с просьбой погладить его затвердевшую «штуковинку», я исполнил его просьбу, но тут же устыдился своей покладистости и понадеялся, что Ману ничего об этом не узнает, иначе он непременно высек бы меня за непристойное поведение.

Несколько дней минуло с того утра, когда паренька обнаружили в кровати бездыханным, затылок его был расквашен статуэткой римской богини Минервы, и все подумали, что это дело рук его отца Чусеока, но тот решительно отверг обвинения, утверждая, что жестокую расправу над его сыном учинил слуга, прежде чем сгинуть во тьме ночи. Пусть сын позорил их при жизни, семейство не желало допустить, чтобы он бесчестил их и в смерти, для того Сюмин и явилась в мою мастерскую с заказом на стелу, которая подобающе отразила бы семейное истолкование случившегося.

– Недаром у вас такая репутация, – обронила она, глядя на мои работы, выставленные для заказчиков. – Говорят, вы настоящий умелец. У кого вы учились вашему искусству?

Я низко поклонился в ответ на похвалу, а выпрямившись, сказал:

– Ни у кого, госпожа Сюмин. Этими умениями я владею с детства, но, конечно, пришлось потрудиться, чтобы улучшить их. Работая с деревом и резцом, я чувствую себя как никогда спокойным и счастливым.

Она коснулась пальцами стелы, которую должны были забрать днем и установить на могиле девочки, растерзанной львом. Девочку я изобразил восходящей к небесам, а все животные, какие только есть на свете, кланялись ей смиренно, умоляя о прощении за то, что натворил своевольный выродок из их царства.

– Я хочу, чтобы стела была выше других, – сказала Сюмин, разгуливая по мастерской и присматриваясь к деревянным колодам с еще не снятой корой. – Скажем, пятнадцать футов высотой.

– Пятнадцать? – оторопел я. – Таких высоких я еще никогда не делал.

– Отлично. Именно такая мне и нужна.

– Вам не кажется, что это будет выглядеть немного…

– Немного как?

На языке у меня вертелось слово «нескромно», но я не решился произнести его вслух из боязни оскорбить Сюмин.

– Вам не под силу сделать такую стелу, Умелец?

– Силы я найду, – ответил я, подчиняясь ее воле. – На самом деле это весьма интересное задание.