Они с облегчением выдохнули, когда из-под занавеси размеренно, по-хозяйски, вышел большущий черный кот с пушистым хвостом. Контур его белой манишки на груди и таких же белых носочков подчеркивал плавность неторопливых движений.

– Это – Бася, – сказал Тимофей и, пригладив подошедшего к его ногам кота, пояснил: – Сокращенно от Басилевс и Василий-Вася.

Марфа с улыбкой потянулась к коту:

– Ба-ся!

Тот недовольно зашипел, и она спешно одернула руку.

Петр на руках Марфы, до этого сосредоточенно рассматривавший потолок, начал засыпать.

Марфа, уже уставшая держать его на руках, скромно спросила:

– Мне бы куда сыночка положить?

Тимофей молча кивнул на занавесь:

– Там для вас все приготовлено.

Тихомир и Марфа напряглись и удивленно переглянулись: «Вдвоем?!»

Тимофей сделал вид, что не заметил их короткого замешательства.

За занавесью оказалась крохотная опочивальня. Окон не было. На высокой кровати с резными спинками, укрытой лоскутным покрывалом, возвышались многочисленные подушки, сложенные стопками «от большей – к меньшей». Рядом с кроватью стояли сундук и лавка.

«Одним словом – каморка», – подумал Тихомир.

– Афанасий брат мне кровный. Близнецы мы. А меня Тимофеем нарекли. По батюшке мы с ним, стало быть, Астафьевичи, а фамилия наша – Грузовы. Прародители наши были тысяцкими да посадниками Славенского конца города из числа новгородского боярства. – Старик пригладил окладистую бороду.

Тихомир взгрустнул, вспомнив матушку, единственного оставшегося родного человека: «Где она сейчас? Приехала ли в Москву? Уже три дня прошло, как отца отпели. Как она переживет его смерть?»

Марфа почувствовала настроение Тихомира и придвинулась к нему поближе, прикрыв его руку своей.

Тихомир нежно посмотрел на нее в ответ.

Самый русский германский город Висбаден, утопающий в июньской зелени, просыпался поздно. Точнее, поздно просыпалась отдыхающая там аристократия, в особенности та ее часть, которая устраивала для себя ночные посещения казино Spielbank Wiesbaden, а вся прислуга из местных и сезонные наемники просыпались еще до зари.

Этим ранним утром не спал и местный почтальон, который спешно доставил в роскошный отель Nassauer Hof срочную телеграмму для фрау Medved.

Принимавший телеграмму кельнер по слогам прочитал «Elizaveta», а затем с большим усилием выдавил из себя «Timofeyevna», после чего закатил глаза.

Почтальон понимающе кивнул и хлопнул лямками с перемычкой, украшенными вышивкой с эдельвейсами и поддерживающими кожаные штаны чуть выше колена – ледерхозен.

Содержание короткой телеграммы было на французском, поэтому осталось без их внимания.

Но в самом ее конце кельнер, теперь уже почти бегло, прочитал подпись «Tikhomir».

Фрау Елизавета Тимофеевна Медведь ничем не отличалась от других «отдыхающих» на термальных источниках, поэтому спустилась на завтрак только после полудня.

Чашка из тончайшего майсенского фарфора с горячим свежеприготовленным ароматным йеменским кофе средней обжарки выпала у нее из рук и разбилась вдребезги, когда она прочитала телеграмму Тихомира.

Елизавету Тимофеевну, всегда такую веселую и легкомысленную, в недоумении обступили почти все поздние посетители ресторана.

Слышались многочисленные вопросы, но она только и смогла выдавить из себя:

– Mon mari est mort…

Со временем сочувствующие разошлись.

Но она все сидела, сидела и ждала его.

Он подошел к ней сзади, положив загорелую сильную правую руку с длинными пальцами и ухоженными ногтями на ее изящное плечико.

– Я слышал печальную новость, – сказал он на французском с легким итальянским акцентом, – чему быть, того не миновать.

Она, может быть несколько и наигранно, всплакнула и посмотрела на него:

– Альфонсо! Ты поедешь со мной в Москву?

Он обошел ее и, приподняв лицо за подбородок, так, чтобы посмотреть прямо ей в глаза, мягко произнес:

– Конечно, Amore Mio. Я сделаю все, что ты пожелаешь.

Она прижалась щекой к его левой руке, на которой не было фаланги мизинца.

Елизавета Тимофеевна спешила собираться – столько вещей!

«Еще надо бы успеть заскочить в церковь заказать поминание», – подумала она между дел.

Елизавета Тимофеевна торопливо, то и дело приподнимая шуршащие юбки, взбиралась по крутой извилистой дороге, ведущей к храму между виноградников.

Проходя мимо большого православного кладбища, она не смогла сдержаться и разрыдалась.

Присев в густую траву, усыпанную небольшими, но яркими и разноцветными горными цветами, она закрыла лицо руками:

– Вернусь в Москву одна! Как мне можно было так поступать… К черту Альфонсо!

Собравшись с силами, она подняла голову, посмотрела на позолоченные купола и мелко перекрестилась на православные кресты, увенчивающие главы высоких ребристых «кокошников».

Подойдя ближе к храму, она посмотрела на его фасады, декорированные медальонами со скульптурными портретами православных Святых.

Здесь и сейчас все напомнило ей родную Москву.

– К черту Германию! К черту Европу! Скорее, скорее в Россию – на Родину-матушку, – твердо решила она.

Альфонсо очень удивился, когда увидел, как Елизавета Тимофеевна, не предупредив его, как договаривались, усаживается в фаэтон с одним только небольшим саквояжем да ридикюлем.

Он смотрел на нее во все свои огромные черные глаза, но она даже и не обернулась.

Альфонсо гневно проворчал какое-то странное ругательство…

Ни Елизавета Тимофеевна, ни Альфонсо и подумать не могли, что за ними пристально наблюдают. Это был один из недавних постояльцев отеля, который вел себя так скромно и уединенно, что на него не обращал внимания даже самый мелкий обслуживающий персонал. Единственной отличительной чертой неприметного мужчины средних лет, кроме военной выправки – идеально прямой спины, присущей только кавалеристам, можно было считать легкое прихрамывание на правую ногу, и то если хорошенько присмотреться.

Елизавета Тимофеевна все-таки, по-женски, краешком глаза, видела остолбеневшего любовника.

Мурашки пробежали по ее телу, когда она вспомнила его атлетический торс с трапециевидной спиной, разукрашенной татуировками с причудливыми животными и странными символами.

Она прикрыла глаза и, под неторопливый цокот копыт, придалась воспоминаниям.

Их первая встреча состоялась здесь – в Висбадене, на каком-то очередном фуршете.

Елизавета Тимофеевна до сих пор не могла вспомнить, кто представил их. Она периодически казнила себя, что это, наверное, был сам Дьявол.

Она вспомнила, как учащенно билось ее сердце, когда он, без умолку тараторя, временами переходя на излишне эмоциональный, но такой певучий итальянский, рассказывал ей про музыку, композиторов. Ей было глубоко наплевать на все это, но, когда он первый раз сыграл ей на скрипке, она готова была безответно выполнить любые его желания.