Дальше все было как в тумане…
* * *
Как-то раз Альфонсо срочно куда-то засобирался.
Елизавета Тимофеевна не хотела отпускать его:
– Альфонсо, любовь моя, скажи, что случилось?
Он, сначала отпираясь, поведал ей:
– Пришел мой черед сопровождать гроб великого маэстро и учителя Никколо Паганини.
Она, конечно же, слышала о музыканте, и не самое лестное, но бывать на его концертах ей не доводилось, и уж не так она интересовалась модными течениями в музыке и самими музыкантами, чтобы быть осведомленной о смерти одного из них, пусть даже любимчика своего дорогого Альфонсо. Она вообще ревновала его ко всем и всему. С одной стороны, ей очень льстило, что практически все присутствующие дамы провожали его томными взглядами, а с другой – она не собиралась делить его ни с кем, и в том числе даже с каким-то там мертвым учителем:
– Я сочувствую твоей утрате. А когда он умер?
Альфонсо грустно усмехнулся:
– 27 мая 1840 года.
Никколо Паганини родился 27 октября 1782 года в Генуе. С шести лет он начал играть на скрипке, а уже в одиннадцать дал свой первый концерт.
Паганини был настоящим виртуозом, обладавшим в высшей степени яркой индивидуальностью, основывая свою игру на оригинальных технических приемах, которые он исполнял с непогрешимой чистотой и уверенностью.
Когда строгий отец, простой докер, всю свою жизнь любивший и чувствовавший музыку, но не имевший возможности научиться играть самому, поверил в талант сына, собрал все имеющиеся в семье деньги и привез его к учителю – величайшему Алессандро Ролла, тот отказался их принять, так как был болен. Но рядом с комнатой преподавателя лежала скрипка и ноты только вчера написанного сочинения. Тогда Никколо взял инструмент и тут же сыграл произведение – удивленный педагог, услышав исполнение Паганини, вышел к гостям и сказал, что он уже не может ничему научить мальчика – будущий ученик превзошел будущего учителя…
Она непонимающе переспросила:
– В 1840 году?
Он ответил:
– Да, эта трагедия произошла двадцать два года назад.
Она удивилась:
– Так почему же он не похоронен?
Он с грустью в глазах начал печальную историю:
– Во всем виновно Провидение. Когда Никколо выходил на сцену с бесстрастным лицом и брал в руки скрипку, то мгновенно преображался. Его губы складывались в сардоническую улыбку, глаза метали молнии, поза его была некрасива, неестественна, корпус невероятно искривлен. Его худоба была настолько подчеркнута, что, когда он кланялся, казалось, кости его скрипят и вот-вот рухнут грудой наземь. Во время игры Паганини раскачивался как пьяный, подталкивал одну ногу другой, выставляя ее вперед. Он то вскидывал руки к небу, то протягивал их к людям, взывая о помощи в своей великой скорби, и зал приходил в исступление…
Она удивленно спросила:
– Паганини всю жизнь был таким?
Он отрицательно покачал головой и, эмоционально жестикулируя, продолжил вдохновенный рассказ:
– Сохранился портрет маэстро в ранней юности, где он и красив, и строен. Но прошло время, и фигура музыканта изменилась самым страшным образом. Тысячи скрипачей изнуряли с утра до ночи свой организм теми же упражнениями, но лишь тело Паганини было перекроено таинственным портным на особый демонический лад. Впалая грудь его с левой стороны, где он держал скрипку, значительно расширилась, а рука заметно вытянулась. Пальцы, вроде бы и не длиннее, чем у обычных людей, во время игры растягивались, удлиняясь вдвое. Руку в локте Никколо легко поворачивал назад. А кисть! Она жила самостоятельно – просто отрывалась от предплечья. И как легко извлекал он из одной и той же струны самые высокие и самые низкие ноты!
Она была под впечатлением и прослезилась:
– Паганини был не такой, как все, а лучше всех!
Он, теперь уже проникновенно, продолжил:
– Его игра на скрипке была настолько виртуозной, что породила невероятные слухи – скрипач заключил договор с Дьяволом, а вместо струн на его скрипке натянуты кишки замученной им женщины. Паганини действительно играл так, что, казалось бы, это выходит за пределы человеческих возможностей, его успех у женщин был ошеломительным, а его персона была окружена ореолом таинственности.
После смерти Паганини епископ Ниццы Доменико Гальвано обвинил его в ереси: «Нечестивец, он перед смертью отказался принять святое причастие!» – и на этом основании запретил церковное захоронение его останков на местном кладбище: «Вот оно, последнее и несокрушимое доказательство дьявольской сущности скрипача, о которой все говорили уже давно!»
Послушные епископату церковники то и дело отказывали в погребении тела – несколько раз останки хоронили и выкапывали вновь. Началась жуткая одиссея праха великого музыканта. На кораблях он бороздил моря, на простых телегах могильщиков и на мрачных катафалках отправлялся с одного места на другое, но всякий раз словно неприступная стена вставала на его пути к кладбищу.
Она возмутилась:
– Почему епископ назвал Паганини еретиком?
Он усмехнулся:
– Думается, что до этого времени светлые головы официальных служителей Христа не могли понять, что это сам Господь, но никак не Дьявол дал этот талант великому скрипачу!
Паганини оказался жертвой хитрости и сутяжничества недоброжелателей, которые постарались сделать так, чтобы дурная слава маэстро затмила его несравненную одаренность и светлые стороны натуры великого музыканта.
Посмертное завещание Никколо Паганини заканчивалось так: «Запрещаю пышные похороны. Не желаю, чтобы артисты исполняли реквием по мне. Пусть будет исполнено сто месс. Отдаю мою душу великой милости моего Творца». Написавший эти строки, разумеется, не мог быть еретиком, и уж тем более неверующим человеком.
Как он мог в 1827 году удостоиться ордена Золотой шпоры – второй по значимости награды Ватикана, которую выдает только сам Папа Римский и только за «значительный вклад в дело распространения католической веры и иные деяния во славу святой Церкви», а после быть кинутым в пропасть отверженности?
Она снова прослезилась и спросила:
– Почему же все-таки епископ сказал, что Паганини оказался принять святое причастие перед смертью?
Он с болью прикрыл глаза:
– Перед самой внезапной кончиной приступ кашля чахотки вдруг скрутил Никколо. Он поднял было руку, чтобы осенить себя крестом и… не успел. Не хватило какого-то мига. Рука, что сорок лет, послушная гению, вдыхала человеческую душу в кусок безжизненного полированного дерева, та, что сделала миллионы и миллионы могучих взмахов, приподнялась и плетью упала вниз…
* * *
Она, тронутая романтичным рассказом, уже навзрыд заплакала и сквозь слезы предложила:
– Что я могу сделать для тебя?
Он, смутившись, попросил:
– Мне нужны деньги для сопровождения праха. А скрипкой сейчас много не заработаешь…
И, вздохнув, посмотрел на обрубок мизинца:
– Да и я – не Паганини.
Она поцеловала его искалеченную левую кисть и прижала ее к лицу:
– Ты прекрасно освоил технику игры правой рукой.
Он отмахнулся.
Она еще раз прикоснулась губами к его руке:
– Почему ты не хочешь рассказать мне, как случилось, что ты потерял мизинец? Любовь моя!
Глаза Альфонсо внезапно сделались жесткими:
– Когда-нибудь ты узнаешь об этом.
Елизавета Тимофеевна настаивала:
– Поведай мне сейчас!
Он немного смягчился:
– Это было наказание.
Она охнула и прикрыла ротик ручкой в белоснежной перчатке до локтя.
* * *
Когда она прижалась к нему, он горько усмехнулся:
– Скорее это было не наказание, а предупреждение.
Глаза Елизаветы Тимофеевны расширились, и она еще плотнее прижалась к нему:
– А какое может быть наказание?
Альфонсо очень тихо на самое ее ушко сказал:
– Смерть.
Елизавета Тимофеевна в ответ с любовью прошептала на ухо ему:
