«Я прокладываю морские и небесные маршруты – представился я – от сих и до сих».

На всякий случай я неловко шаркнул ногой, добиваясь старухиной благосклонности.

«Небесные маршруты – сообразила Амалия Ивановна – это, стало быть, где ангелы летают. Я люблю это дело. Ну, тогда милости просим».

Амалия Ивановна усадила нас за стол, на котором пыжились и возвышались, наподобие гренадерских шапок, твердые наутюженные и накрахмаленные салфетки.

«Нам тогда пива и крендельков, Амалия Иванна – попросила государыня – и чудесной вашей красной капусты, пышной, как лисий воротник, огненной, как хвост кометы, мокрый, как поцелуй. И сладкой, как у меня, на далекой, далекой родине».

Амалия Ивановна улыбнулась, будто припоминая чего-то.

«О, майн гросс Фатерлянд…»

«Княгиня Дашкова таковую тоже любила» – присовокупила она, подразумевая, очевидно, красную капусту.

«У Амалии Ивановны просто необычайная, волшебная красная капуста, у нас так не умеют. И еще холодный расплющенный колотушкой картофельный салат – похвалила ее государыня – со сладким-сладким немецким уксусом».

Амалия Ивановна милостиво кивнула, крякнув «Картоффельнзалат!» – и удалилась на кухню, поскрипывая механической деревянной ногой, чтобы сделать необходимые распоряжения.

«У Амалии Ивановны ногу отгрызли волки, пока она зимой ночевала в открытом поле, где-то под Малоярославцем» – объяснила государыня.

«Чудесно» – подумал я.

«А вторую она на всякий случай приберегла» – сказала государыня.

Вот интересно – для кого?

Через минуту, впрочем, Амалия Ивановна вернулась, чтобы принародно озвучить весьма важную новость. «Пива и крендельков у нас более нет – доложила она – сосисок нет. Красной капусты тоже нет. И не будет. Капуста – капут». И Амалия Ивановна сотворила жест рукой, как будто хотела вздернуть кого-то на виселицу.

«Это что же? – осерчала государыня – почему это – капуста капут?»

«Государь наш батюшка, законный супруг ваш, воспретил красную капусту, також и пиво и все скоромные немецкие кушанья – пояснила Амалия Ивановна – чтобы не смущать ваши некрепкие умы и желудки».

«Вот те на – подумал я – мой желудок вполне устойчив и крепок». И тут же вспомнил несчастного офицера в трамвае, исторгающего на пол содержимое утомленного живота своего.

«Не угодно ли в таком случае квасу и щей – предложила Амалия Ивановна – у меня очень хорошие щи».

«Что ж, несите тогда квасу и щей» – промолвила государыня – и опечалилась.

За соседним столиком безобразничала и паясничала компания молодых гусар. Один из них, самый плюгавый и дерзкий, все время посылал государыне воздушные поцелуи, видимо не узнавая ее.

«Добром это не кончится – подумал я – зря это мы сюда зашли. Мы так хорошо, между прочим, ехали и катались на трамвае».

Амалия Ивановна, взойдя в комнату с горшочком дымящихся щей, спасла положение. Все внимание теперь переключилось на нее.

«Амалия Ивановна, сыграй, сыграй нам на гармошке!» – закричали разгоряченные гусары.

«На гармошке играль ихь нихьт!» – рассердилась Амалия Ивановна, вдруг переходя на какой-то тарабарский акцент.

«Сыграй, Амалия Ивановна, сыграй, мы знаем, что ты умеешь – потребовали наглые гусары, позвякивая саблями – а не то мы тут все в щепки разнесем твое дурацкое басурманское заведение».

«Ну хорошо – согласилась тогда Амалия Ивановна – я вам сыграю песню моей молодости».

«Спой нам, дорогая Амалия Иванна!» – попросила государыня.

«У нее голос как у соловья» – шепнула она мне.

Амалия Ивановна достала откуда-то старую гармонику, пробитую пулями, и стала петь.

«Биль у меня това-а-ришш, какова не сыскать» – пела она гнусавым и немного надтреснутым старческим голосом.

Израненная гармоника издавала стоны и всхлипы, как будто бы неприкаянный ледяной ветер вперемешку с голодными и злыми волками бродил кругом да около по бескрайнему снежному полю. Гусары охотно подпевали:

«Был у меня товарищ

Какого не сыскать,

Под песни боевы-ы-е

Любил маршировать!»

В перерыве между солдатскими песнями Амалия Ивановна почему-то все называла государыню «доченькой», а та ее – «мамашей», а то и вовсе – «муттерхен». Уж и не знаю, что это такое. Иностранные слова в моей мудрой голове не очень-то долго держатся.

«Ах моя доченька – говорила, обращаясь ко мне, Амалия Ивановна – она очень любит бегайт».

«Я очень хочу в Шлезвиг-Гольштейн, матушка» – сказала государыня и расплакалась.

«Шлезвиг-Гольштейн очень далеко отсюда – со знанием дела ответила Амалия Ивановна – ты должна служить своему законному православному государр…»

«Ну, если не в Шлезвиг-Гольштейн, ну тогда хотя бы в Монголию!» – крикнула несчастная государыня.

«Зачем тебе Монголия? – отчитала ее Амалия Ивановна – ты должна быть здесь и служить… ты должна рожать зольдаттен!»

«Ах нет!» – воскликнула государыня.

В это время злополучная ледяная комета, о которой я упоминал выше, с ревом и грохотом пронеслась над самою крышей Красного Кабачка. Ветхие стены и стекла задребезжали и зазвенели.

«Это летит сюда мой небесный заупокойный супруг!» – крикнула ни к селу ни к городу взволнованная Амалия Ивановна. И ткнула длинным костлявым перстом прямо в низенький закоптелый потолок.

Через мгновение где-то на севере бабахнуло. Красный Кабачок вздрогнул, взлетел и подпрыгнул в воздухе вместе со всем своим хрупким содержимым. Тарелки, вилки, столы и стулья, старая гармоника – все взвизгнуло и опрокинулось, попадало абы куда и перевернулось. Гусары, как по команде, вскочили со своих мест, вышибли табуреткой окно и ловко, один за другим, выпрыгнули и улепетнули на улицу.

«Мы – на Шпалерную!» – донеслось оттуда. Вскоре их и след простыл. Тьма и глушь поглотили их.

«Интересно, зачем им Шпалерная?» – подумал я. Ну, кто их знает.

«Вишь ты, пружинки к ним что ли прикручены» – сказала на все на это Амалия Ивановна.

Далекое зарево, хорошо заметное через отверстые окна, разливалось на горизонте. Наверное, там и шлепнулась, и приземлилась огромная ледяная комета, небесная странница. Ну, а может и не там.

Амалия Ивановна выглянула в пустое окошко. «Песочки… Песочки, наверное, горят…» После чего вооружилась веником и, как ни в чем не бывало, стала прибирать черепки и осколки, разбросанные там и сям под ногами.

«Они не заплатиль…» – только и проворчала она прискорбным голосом, прикидывая в голове стоимость отгремевшего гусарского обеда.

«Три рубля с полтинником!» – наконец сосчитала она – и пригорюнилась.

Не успела она это сказать, как в дверь яростно забарабанили. «Открывайте! Открывайте немедленно!»

«Зачем выламывать дверь и орать дурным голосом – подумал я – если можно просто войти».

«Это мой супруг пришел за мной сюда взять меня на небо! – воскликнула Амалия Ивановна – а я, дура старая, свой гусарский мундир в ломбард заложила. Ну да бог мне судия. До скончания дней своих буду я кувыркаться в преисподней. Прощайте, голубчики».

И выронила веник. Потом, на всякий случай, торопливо расправила и пригладила довольно ветхий фартук цвета слоновой кости. «Кто вам теперь кашу-то приготовит?»

Ну никто, наверное.

Она подбежала к дверям, подумала и посомневалась секунды две или три – и вдруг распахнула их настежь.

На пороге стоял обер-фурьер с устрашающей физиономией. Сабельный удар перечеркивал ее по диагонали. Чудовищные усы топорщились в обе стороны, как коромысло.

«Здесь ли промышляет кабацким промыслом госпожа Амалия Ивановна Кессельринг?» – сурово спросил обер-фурьер, играя усищами.

«Она самая я и есть» – отрапортовала Амалия Ивановна, немного смутившись.

«Ах, это за мной – пролепетала государыня, прячась за моей спиной – за мной прислали, чтоб я возвращалась домой в свою золотую клетку и рожала солдат».

И она побелела как чайная кукла.

Но обер-фурьер не обращал на нее ни малейшего внимания.